Казанцев и Оля шли, то убыстряя шаг, то, чувствуя скользкую почву под ногами, осторожно двигались, держась поближе к стенам домов, шли молча, и вокруг шагов становилось все меньше, меньше, пока не стало казаться: они одни идут черным бесконечным коридором. Упруго шелестя, словно стараясь распороть темноту, пролетел снаряд. Где-то позади, может быть, на Васильевском острове, ударил разрыв. Они подождали, не услышат ли снова этот шипящий шелест, но он больше не повторился. Казанцев покрепче прижал к себе Олин локоть, ощущал на щеке ее прерывистое дыхание; она была как ноша, которая стала частью его самого, ее нельзя было снять с себя, а лишь бережно нести, потому что только с ней он и мог двигаться этим незрячим путем.
Если бы не она, он бы прошел мимо дома с облупившейся штукатуркой, но она потянула его под арку. Они поднялись на второй этаж, вошли в комнату. Слабо голубело в черноте окно. Он опустил светомаскировочную бумагу, зажег спичку, отыскал на подоконнике коптилку, сделанную из консервной банки, поднес к фитилю огонь, коптилка загорелась синим пламенем.
— А дров у нас больше нет, — сказал он, с сожалением посмотрев на похолодевшую печурку.
— Ничего, — сказала Оля, — я привыкла.
Она сидела на кровати, растирая замерзшие руки.
— Ох, какой же я дурак! — вдруг спохватился Казанцев. — У нас есть водка, почти триста граммов. Мы сейчас ее выпьем. Сразу будет тепло. Замечательная водка. Вот увидишь, как будет здорово. И еще есть пайка на закуску. Можно устроить шикарную пирушку.
Он снял с подоконника коптилку, поставил ее на печку, достал из-под шинели флягу, аккуратно разлил водку по чашкам, оставив немного, так как знал, что впереди у него еще долгая дорога до казармы и, если у него не будет на всякий случай водки, он может замерзнуть в пути. Он разделил хлеб, взяв себе крохотный кусочек.
— Ну вот, — сказал он. — Мы даже можем чокнуться... Только ты пей сразу. Это неважно, что она так плохо пахнет, это настоящая водка. Увидишь, как станет тепло... Ну, давай мы выпьем за того чудака, за Дальского, который дал нам билеты. Хорошо?
Он чокнулся с ней. Она выпила и быстро откусила хлеб. Он тоже выпил и съел свой крохотный ломтик, чувствуя, как все внутри обожгло.
— Отлично, — сказал он. — Я еще покурю здесь и тогда уже пойду.
— Куда? — спросила она.
— К своим, в казарму.
Она быстро схватила его за рукав шинели.
— Нет!
Она не могла себе представить, что он сейчас встанет и уйдет от нее, она не могла этого представить; за то время, пока они были в театре, шли улицами, она привыкла, что он рядом, держит ее руку, и от его ладони текло тепло, которое медленно поднималось по венам и растворялось по всему телу. Пока она была с ним это долгое время, она успела забыть про женщину на потолке и про то, что ждало ее в этой комнате сегодня или завтра утром, она знала: если он уйдет, все может вернуться, тогда уж ничто ее не спасет, потому что спасти можно от такого только один раз, — и она еще крепче ухватилась за его рукав и опять крикнула:
— Нет!
— Но мне надо, — смущенно сказал он. — Понимаешь, они ждут.
— Нет, — сказала она. — Тут хватит места. И будет тепло, если хорошо укрыться... А места тут хватит, вот посмотри.
Она крепко держала его за шинель. Он понял, что не сможет ее оторвать от себя.
— Ладно, — сказал он. — Тогда я пойду завтра утром.
— Ну вот, — сказала она и погладила его по шинели. — Ну, вот... У меня еще есть сухарь, вон там, под подушкой. Будет завтрак. А утром у нас дают кипяток. Мы поедим, а потом пойдем...
Она еще никогда так много не говорила за все их знакомство.
Ему стало весело, и он сказал:
— Врежут мне по первое число в батальоне. Ну, да черт с ними... Тогда давай ложиться, а то, если мы будем долго сидеть, замерзнем.
Она встала быстрее, чем обычно, разобрала кровать, где вместо простыни постелена была дерюжка, сложила два одеяла и даже взбила подушку. Он смотрел, как она ловко это делала, и ему нравилась ее работа. Он помог ей развязать узел платка на спине, она накинула этот платок и пальто поверх одеял, он снял свою шинель и положил ее сверху, стянул с себя сапоги, расстелил на голенищах две пары портянок, как делал это в казарме на случай тревоги, чтобы можно было быстро обуться. Она стояла в своем кашемировом платье, съежившись, ждала его.
— Ты ложись, — сказал он. — Быстрее! — А сам подошел босиком к печурке, задул коптилку.
Сразу обвалилась темнота, он нащупал край кровати, приподнял одеяло, нырнул под него. Ноги коснулись ее ног, и он почувствовал, что пальцы ее теплее, чем у него, немного отодвинулся, чтобы не причинить ей неприятного.