— Здравствуйте.
Тут же услышал нестройный хор детских голосов, ответивших ему:
— Здравствуйте.
Тогда он увидел их, этих маленьких человечков, сидящих за партами, тоже в пальто, тоже без шапок, лохматоголовых, с большими глазами; они сидели, положив на черные крышки руки, попарно, их было десять или двенадцать или около этого, и он отступил назад под этим многоглазым пытливым взглядом, внутренне ахнув.
— Извините, мы... — пробормотал он.
— Заходите, — сказала учительница и показала в угол, где стояла сделанная из большой железной бочки печка. Наверное, у них был такой замерзший вид, что учительница сразу поняла: их приманило сюда тепло.
Стараясь ступать на цыпочках, Казанцев прошел первым, присел на корточки у печки и показал рядом с собой Кошкину. Сесть им было больше не на что, только на пол.
Когда Казанцев и Кошкин уселись, учительница постучала ладошкой по столу, требуя внимания, и стала читать:
Казанцев вытер рукавом слезящиеся глаза, оглядел ребят. Они сидели неподвижно, не смотрели в их сторону, а только на учительницу и слушали ее. Может быть, они привыкли, что к ним сюда заходят иногда погреться, школа была близко от. Финляндского вокзала, и мимо проходило много людей.
Казанцев прикрыл глаза. Школа... Боже мой, школа! Вот почему это здание сразу показалось знакомым, как только он вошел сюда. Он стал слушать тихий, напевный голос учительницы и увидел, как, воздев кверху руку, скачет Медный всадник, но он скакал почему-то не по булыжной мостовой, а по черным, лоснящимся буханкам хлеба, выбивая из них искры, и в белом свете бледнело не лицо Евгения, а совсем другое, словно высеченное из мрамора, с большими темно-зелеными глазами... «Я еще приду», — пробормотал Казанцев и вздрогнул, поняв, что засыпает.
Рядом шевельнулся Кошкин, он достал из кармана папиросы, Казанцев схватил его за руку. Ему самому захотелось курить, но здесь была школа, здесь нельзя было курить в классе, здесь можно было только сидеть и слушать. Кошкин тяжело вздохнул и спрятал папиросы.
прочла учительница и замолчала. На высоком ее гладком лбу выступили мелкие капли. Она устала, ей нужно было отдохнуть, и ребята понимали это, сидели молча и ждали.
Каждое утро учительница с трудом поднималась со своей кровати, обходила дома, где жили эти двенадцать — мальчики и девочки, приводила их в школу и занималась с ними. Она знала, что, пока эти двенадцать ходят в школу, они не умрут. Это нельзя было объяснить, но это было так: те, кто приходил на занятия, оставались живы. И еще она знала, что ей тоже нельзя умереть, если умрет она, умрут и они, но она очень уставала, ей всегда нужно было отдохнуть в середине урока, тогда она сможет заниматься дальше, читать или решать задачи.
Она опустила книгу, прикрыла глаза, и Казанцев понял, что им лучше всего сейчас уйти, они хорошо согрелись и еще могут отдохнуть в коридоре. Он подал знак Кошкину, и они поднялись.
— Спасибо большое, — сказал Казанцев.
Учительница не шевельнулась, она сидела за столом, чуть покачивая головой, будто все еще про себя читала стихи.
— До свидания, — сказал Казанцев, и опять услышал нестройный хор детских голосов:
— До сви-да-ния.
Казанцев и Кошкин поднялись по лестнице и сели на верхнюю ступеньку.
снова донеслось из-за двери.
— У меня водки есть немного, — сказал Казанцев, доставая флягу. — Граммов сто есть. Давайте поровну разделим.
Они выпили эту водку и закурили.
— Это что она им... молитву, что ли? — спросил Кошкин.
— Пушкин, — ответил Казанцев. — Александр Сергеевич.
— А я не признал, — вздохнул Кошкин, — показалось, молитва.
И тут Казанцев подумал, что вот они идут вместе, целую вечность идут, а Кошкин — отец Оли, но Казанцев так и не поговорил с ним ни о чем, маме своей он решил написать, а вот с Кошкиным не поговорил, и это нехорошо.
— Послушайте, — сказал он. — А мы ведь с Олей пожениться решили.