Она взяла у Казанцева сухарь, поднесла его к лицу, как делают это очень близорукие люди, понюхала, прижала к груди и быстро спрятала под пальто.
— Вы ешьте, — сказал Казанцев.
Тогда она откусила от сухаря, захрустела зубами. Он смотрел, как она ест, невольно повторяя за ней движения ртом, словно сам жевал сухарь, и ощущал во рту блаженный ржаной запах, и больше ничего не видел, только ее шевелящиеся губы. Он даже не знал, видит ли она его или ее оледенелый взгляд обращен лишь внутрь самой себя, но он чувствовал, что сейчас она, отрешившись от всего и наслаждаясь вкусом хлеба, живет и получает свою, никем не разделяемую радость, и только он, Казанцев, тайный ее соучастник, поэтому он тоже испытывал радость.
Она доела сухарь, огляделась, отошла к забору, где снег был совсем не затоптан, зачерпнула его варежкой, слизнула несколько раз, подержав во рту, пока он растает.
— Я сейчас... воды принесу, — сказал он.
Она его не услышала, опять зачерпнула варежкой снега. Тогда он подумал, что, если пойдет за водой, она может уйти, и все на этом кончится, а он даже не услышал звука ее голоса, и вряд ли сам запомнился ей.
Он взял ее за локоть и сказал:
— Пойдемте отсюда... погуляем.
Более нелепого слова нельзя было придумать, но она не выказала ни удивления, ничего другого, а пошла рядом с ним мимо небольшой толпы женщин и солдат туда, куда он ее вел, подчинившись и доверившись ему. Они молчали, да он и не думал, что ему надо о чем-то говорить, ему просто приятно было идти с ней рядом, приминая сапогами податливый снег, пахнущий совсем молодой, росистой зеленью. Впереди была кладбищенская стена, а за ней опушенные снегом березы, свесившие свои отяжелевшие ветви, и над ними в черное небо выметывал из трубы оранжевые искры экскаватор.
По дороге прошла машина со своим печальным грузом и свернула в распахнутые ворота. Они пошли за ней; в глубине за деревьями горел костер, он высвечивал серые стены старенькой часовни, кресты и надгробья и еще какую-то темную массу, которую нельзя было различить на таком расстоянии. Они пришли сюда, не задумываясь над тем, что это за место, просто им больше некуда было идти, а белые деревья, осененные покоем, манили к себе.
Она повернулась в сторону костра, и он понял, что ей захотелось туда, к огню. Они вышли к стене часовни и увидели, что у костра сидят трое, один из них курит, а двое, наверное, ждут, когда он передаст цигарку следующему. Неподалеку стояла машина, та самая, что въехала в ворота, там тоже возился человек, гремя металлом; когда они подходили, он крикнул:
— Эй, гаврики, чего огонь развели? А патруль нагрянет?
— Они сюда не ходят.
— Ну, так немец на кумпол плюнет.
— На хрена мы ему. У тебя нет ли курнуть, мы тут по крохе собрали.
Тот, что возился у машины, вошел в желтый круг света, сел на поваленное бревно, достал жестяную коробку с табаком, бережно открыл ее.
— На одну пожертвую.
Все они были в военных теплых бушлатах, перепоясанные широкими ремнями, только один, который курил и сидел с краю, был в телогрейке и линялой меховой шапке. Можно было подойти к ним, сесть рядом, и они бы, наверное, не удивились, ничего бы не стали спрашивать. Они были при своем деле и теперь говорили о нем.
— Сегодня на Петроградской чистили, — сказал шофер. — Полон кузов... А Костя не приезжал?
— Еще не было, — ответил тот, что был в телогрейке. — И так класть некуда. Вон, Сорин метра три отрыл и шабашит.
— Машине тоже отдых нужен, — ответил другой. Руки его, протянутые к огню, были черны от угля и мазута. — Завтра со светом вообще стану. Смазка полагается.
— Ну вот. Твою разгрузим, а Костину не знаю куда и складывать.
— Ээ, а все люди, — вздохнул шофер. — Везет же мне в этой жизни. Ребята по Ладоге хлеб возят, а тут... Я их до войны боялся. Если какие похороны по городу, за квартал стороной обходил, а сейчас по полному кузову вожу.
— Ладно... Ты вот там не слыхал ли чего?
— Слыхал, что и вы: Федюнинский, кажись, наступает.
— Может, к весне раздыхаемся. Народ вон говорит, как прорвут, на особый паек посадят, санаторный, чтоб калорийность пищи была и витамины.
— Пей хвою, и весь тебе витамин.
— А все же для поправки здоровья должна быть особая жратва. Вот до войны у Елисея колбаса такая была...
— Ну, завел! На вот кури да пошли, разгружать надо.
Они поговорили еще о своем, докурили цигарки и поднялись, постанывая, разминая затекшие ноги, и пошли за деревья, туда, где была машина.
Костер еще горел, хоть и не так сильно; от него исходили свет и тепло. Казанцев взял опять девушку под локоть, подвел к освободившемуся бревну, и они сели на него спиной к машине, чтобы поменьше слышать шум работы.