— Федор Михайлович, я хочу еще одну деталь отработать. Лансдорф-Лоренц знакомства с Карин Дитмар по Шварценфельзу не подтверждает, но и не отрицает, ведет себя уклончиво...
— Вот-вот, станет ли он соучастницу топить!
— Я, Федор Михайлович, не о том. Если она соучастница, она его опознать никак не должна, — по логике так, и вся линия Лансдорфа на этом построена: он, мол, в этом деле человек посторонний, случайный. А если наоборот? Если Лансдорф-Лоренц знаком с Карин Дитмар? И она это подтвердит? Майор Хлынов, например, глубоко убежден, что Дитмар на Запад не побежит....
Федор Михайлович, явно удивляясь моей наивности, почти весело хмыкает:
— Ну, положим, и самому-то майору Хлынову особо доверять не следует. Он хоть и схватил Лансдорфа, и жизнью при этом рисковал, но любовницу свою под топор не подведет, выгораживать будет....
Вот всегда у Федора Михайловича так: не знаю, верит ли он самому себе? Хорошо, что есть еще в отделе Роман Иванович!
Глава вторая
...За эти полгода, с той памятной ночи, между Алексеем Петровичем и Карин установились странные, очень сложные и вместе с тем необычайно близкие отношения.
Они отлично понимали любое движение души, улавливали мгновенную смену настроения друг друга. Вместе им было легко и спокойно. И при всем при том каждый из них бессознательно соблюдал ту невидимую грань, за которой дружба превращается в нечто большее.
Одно время Алексей Петрович был совершенно искренне уверен, что справился с собой и что желание видеть Карин ничего страшного в себе не таит. Но этот самообман не мог длиться долго: Алексей Петрович был слишком умен, чтобы не понимать, что Карин Дитмар стала очень много значить для него; что он давно смотрит на нее не как на друга; что такие отношения не могут длиться бесконечно и что рано или поздно развязка должна наступить: либо они перешагнут грань, либо — чтобы этого не случилось, — он должен добиться перевода и уехать. Но все дело в том и заключалось, что Алексей Петрович не находил в себе сил подать рапорт, потому что не видеть Карин уже не мог. Да и как бы восприняла Карин его бегство из Шварценфельза? Разве он мог нанести ей предательский удар? И Алексей Петрович предоставил событиям идти своим чередом. Он лишь очень тщательно избегал ложных ситуаций, чтобы не бросить тень на Карин, не поставить ее в двусмысленное положение: никогда не брал ее в свою машину, если с ним не ехал еще кто-нибудь; разговаривал с ней на людях сугубо официально: «фрау Дитмар, не будете ли вы добры...», «фрау Дитмар, у комендатуры на этот счет иное мнение...», «фрау Дитмар, не можете ли вы...».
Он еще зимой раз и навсегда приказал себе — никаких ночных прогулок, и все это время держал себя в руках, хотя временами это давалось с трудом. Встречались они часто — в обществе, на концертах, в магистрате, в комендатуре, но заранее о встречах никогда не договаривались. Да и нужды в этом не было: они все равно должны были видеться, этого требовала их работа. Тем дороже стала для них эта работа.
В начале июня комендант, полковник Егорычев, спросил Алексея Петровича, когда тот думает идти в отпуск. Этот вопрос — теперь вполне естественный, после войны все вошло в мирную колею, и офицерам вот уже третий год как стали давать отпуска — вопрос этот на несколько секунд поверг Алексея Петровича в замешательство.
...В сорок шестом он положенного отпуска не взял: пришелся не ко времени, дела задавили, да и комендант не настаивал, а в прошлом году отпуск дали в мае, сразу после праздника, и Алексей Петрович съездил в Сызрань, на Волгу, где прежде никогда не бывал. Позвал его дружок по фронту, Иван Сумин, потерявший руку в Белоруссии летом сорок четвертого года и тогда же демобилизованный из армии. А больше Алексею Петровичу, считай, ехать было некуда: родных никого не осталось. И Алексей Петрович как глянул на подходе к станции Батраки из вагонного окна на эту реку, на ее невообразимую ширь, на уходящую в непроглядную, густую синь ту, заволжскую сторону, на темную до черноты зелень огромного острова, на серебристые, немыслимой легкости стальные фермы моста, на белые, тугие, с оранжевыми подпалинами облака, на крошечные отсюда, с высокого берега, сверкающие под заходящим солнцем кораблики, так уж до самой станции, минут сорок, и не отрывал глаз. Вот когда только и понял, почему в народе эти два слова связались: Волга, Волга, мать родная... И, когда от Ивана уезжал, взяли с него слово Иван и Надежда, его жена, еще раз навестить. Подразумевалось — на следующий год, но Алексей Петрович такого не обещал, хотя Волга глубоко в душу запала... Теперь же ехать на полтора месяца в отпуск означало прежде всего ровно полтора месяца не видеть Карин. Алексей Петрович подумал, — чего бы лучше: взять отпуск да махнуть с ней вместе куда-нибудь в Рудные горы, благо там курортных мест полно. Но сделать этого было нельзя, и он только усмехнулся в душе своей несуразной мысли. Алексей Петрович понимал, что в отпуск рано или поздно идти придется, теперь за этим следили строго, денежной компенсации за отпуск не давали. Словом, на вопрос коменданта об отпуске Алексей Петрович почти без запинки ответил, как положено — готов ехать, когда угодно, хоть сейчас, хоть под Новый год. Комендант согласно кивнул и сказал, что лучше сейчас, предположим, дней через десять, пока оформят документы. Потому что ему, коменданту, с его полнотой и больным сердцем, езда в поезде по летней жаре равносильна смерти, и он поедет именно в октябре-ноябре, так как обоим сразу, ему и Алексею Петровичу, ехать нельзя.