— Я говорила ей! Я чуяла, что этот чертов союз к добру не приведет! Я ей говорила! Вот, натанцевалась. Будь они все прокляты! Такую девочку погубили, заманили в этот проклятый союз и погубили!
Что-то объясняли столпившиеся вокруг соседи, что-то толковали спустившиеся сверху санитары — фрау фон Амеронген не слышала слов: сознание ее ничего не воспринимало. И лишь заметив Августа Штарке — тот стоял все время рядом, просто она ничего не видела вокруг, — фрау фон Амеронген поднялась, грузная, с растрепанными, рано поседевшими волосами, и схватила его за борт пиджака:
— Это твой сын первым надел проклятую синюю блузу! Твой сын и моей девчонке заморочил голову! Твой сын и ты — вы перестали быть немцами!
Август Штарке, — невысокий, но, видимо, крепкий человек, — еле вырвал свой пиджак из судорожно сжатой руки фрау фон Амеронген.
— Что ты расшумелась? Подумайте, на фронте я не боялся, а тут прямо душа ушла в пятки! Вот бешеная!
Кто-то в толпе засмеялся, и этот смех, наконец, привел фрау фон Амеронген в себя. Только теперь она увидела, что Райнер, младший сын, держит ее за руку:
— Пойдем, мюттерхен, Христеляйн одна дома!
Едва переступив порог квартиры, фрау фон Амеронген набросилась на дочь:
— Ну, что, дождалась? Я же говорила! Дьявол, что ли, понес тебя в Берлин? Завела друзей... себе...
Христина не ответила, только глаза ее сверкнули упрямо и жестко.
— Кто тебя бил? Кто эти негодяи?
— Полиция.
— Полиция? Ах, негодяи! Я им покажу...
— Пойди, покажи. Они служат в Западном Берлине.
Мать так и застыла с полуоткрытым ртом — грузная, седая, растрепавшаяся.
— Да, в Западном, там, где ты хочешь искать справедливости. Скажешь, не так? Позвали нас, сказали: «Приходите, посмотрите, как живет народ». Мы пошли... Если бы меня ребята не прикрыли, ты бы меня сегодня хоронила. Поняла? Поняла или нет?
Расплескивая воду, с кружкой в руке прибежал из кухни Райнер, заметался между матерью и сестрой:
— Ради бога, не надо ругаться! Мюттерхен, не надо! Христеляйн, тебе больно? Ну хоть сегодня не надо! Ради бога!
Раньше Герберт Лансдорф никогда не бывал в Шварценфельзе, и ему очень понравился этот небольшой старинный — без малого семисотлетний — город на Заале.
Шварценфельз делился на два района: по правому берегу Альтштадт, то есть Старый город, по левому — Нойштадт, Новый город.
Старый — это чудом уцелевший княжеский дворец на холме, парк вокруг, храм в парке, полуразбитый бомбами магистрат, недавно восстановленные театр и церковь Вознесения, мощеная площадь перед дворцом, узкие средневековые улочки. И развалины, развалины, развалины... Союзники разбомбили эту часть города в одну ночь, страшную ночь на пятое апреля 1945 года, когда война явно шла к концу и бомбежка не имела смысла.
Новый город вырос в конце прошлого столетия на плоском левом берегу Заале вокруг фарфоровой фабрики (ее перенесли из Старого города и расширили), авторемонтного завода и шахты «Кларисса».
Тетка Лансдорфа жила в Новом городе. Эту женщину, — ей теперь было лет около пятидесяти, — Лансдорф видел последний раз весной сорок первого года, когда она приезжала к матери в гости. Родство было такое: жена маминого двоюродного брата. Вообще ее недолюбливали в семье Лансдорфов, семье дворян и военных, из-за ее плебейского происхождения. Но ее деньги, ее магазин! Герберт Лансдорф с детства привык смотреть на тетку мамиными глазами: эта выскочка заполучила себе в мужья отличного человека, капитана А. Д.[9] Гуго фон Амеронген. К сожалению, он не смог достаточно пообтесать свою Анну-Луизу — случилось обратное: бывший капитан обратился в заурядного торговца... Впрочем, что теперь вспоминать? Давно уже нет в живых дяди Гуго: в 1943 году его призвали по тотальной мобилизации, а осенью 1944 года, уже майором, он командовал батальоном и погиб где-то под Минском, в котле.
Дом на Гетештрассе, куда тетка переселилась в апреле 1945 года, Лансдорф разыскал быстро. Это был огромный пятиэтажный дом, один из тех, что строили при нацистах, когда фюрер в целях демагогии провозгласил — каждой семье свою квартиру. Здание описывало полукруг, перед ним был разбит сквер, гладкий серый фасад с ровными рядами окон по какой-то неведомой ассоциации вызвал в памяти борт одного из советских транспортов с ранеными, который он пустил ко дну в августе сорок первого...