Двухкомнатная квартирка тетки показалась Лансдорфу, не избалованному семейной жизнью, достаточно обихоженной и уютной — с традиционными подвесками для рюмочек и стопочек в серванте, с торшером и пуфом под ним, с тахтой и креслом. Лишь позже Лансдорф понял, почему тетка считает все это убогой конурой: раньше, до бомбежки, комнат было шесть, светлых, высоких, тетка рассказывала о них с трепетом в голосе... В этот первый вечер фрау фон Амеронген дома не оказалось, она работала в вечернюю смену. Лансдорф часа два пробыл с коротко подстриженной, светловолосой и большеглазой Христиной и голенастым, таким же светловолосым Райнером. Глядя на Христину и ее перебинтованную руку, Лансдорф припомнил, что в роду ее матери не то бабка, не то прабабка была с той стороны Рудных гор, чешка, и подумал, что теперь это сказалось в почти славянском лице девушки. И еще его смущала перебинтованная рука и висевшая в прихожей синяя куртка с эмблемой СНМ, но привыкший за эти годы к осторожности Лансдорф ни о чем не спрашивал и о политике разговоров не заводил. Политики ему хватило: начитался газет, наслушался в пивных, в гостинице, в трамваях и автобусах. Год назад, когда он бывал в Восточной зоне, такого еще не было, а теперь тут все словно с ума посходили, только и слышишь: «русские машины», «спекуляция ами»[10], «безбожные цены», «соревнование», «позорный черный рынок, который пора раздавить!». Здесь, в гостях у тетки, он отдыхал. Он был в ударе — сегодня его поездка кончалась, ночь в поезде, завтра утром — Берлин, и он сыпал остротами и берлинскими словечками, смешил до слез Христину и Райнера, сам смеялся вместе с ними. Наконец он еще раз глянул на часы, поднялся, и Христина, весь вечер полулежавшая на тахте, тоже попыталась встать, охнула, неловко задев стену плечом. Лансдорф бережно подхватил девушку, помог лечь и не удержался:
— Угораздило же тебя упасть!
Христина, с усилием растянув побелевшие донельзя губы, ответила:
— Я не упала. Я была на слете в Берлине, там сломали. Вчера только меня привезли.
— Неужто тебя угораздило в эту свалку?
— Ну да. Часть саксонской колонны пошла через Вальденштрассе, и там на нас напала штуммовская полиция. А парни наши молодцы: нас сразу назад, кричат штуммовцам: «Девушек не троньте, девушек не троньте!» Там такая потасовка была!.. Мне вот один негодяй все же успел дубинкой по руке... Девчонки потом говорили, его после этого свои еле живого уволокли...
Лансдорф слушал Христину с самым обычным человеческим сочувствием, совершенно искренним и потому для самого Лансдорфа непонятным.
Времени все же оставалось в обрез, теперь надо было по-настоящему торопиться, но он все же пожелал девочке быстрого выздоровления, чтобы набраться сил и рассчитаться с тем негодяем, и Христина сказала, что так и будет, пусть он только ей попадется; потрепал по плечу парнишку — тот весь вечер простоял у изголовья тахты, где лежала сестра, изредка поглаживая ее здоровую руку, и Лансдорф подумал, что мальчишка пойдет за сестрой в огонь и воду, пожелал счастья матери и наконец ушел, унося в душе чувство горечи, через эту семью тоже прошел раскол, здесь шла своя война, тем более беспощадная, что вели ее мать и дочь, под одной крышей...
...Так вот оно и шло курортное время: солнце — до боли в глазах, яростное, неистовое; море — теплое, спокойное, иногда сердитое; пляж — каменистый, галечный, пахнущий водорослями, рыбами, смолеными сетями, солеными брызгами. И хорошие, веселые люди вокруг: два сибиряка подполковника с женами, майор-костромич из одной палаты с Алексеем Петровичем, Нина Николаевна, знакомая майора из соседнего санатория. С утра уходили на пляж и до обеда калились под жарким кавказским солнцем, прижимались к горячей гальке, плескались в теплой соленой воде; ездили всей компанией то на озеро Рица, то на мыс Пицунду. И экскурсовод Миша, высокий, черноволосый, с большим, как у грека, носом, объяснял голосом нудным и бесцветным от тысячекратных повторений, что когда-то, в глубокой древности, здесь стоял греческий город Пикиус, слово это и есть сосна по-гречески, и весь мыс по сей день покрыт сосновым бором, только бор этот реликтовый, деревья вымирают: за двести пятьдесят миллионов лет химический состав почвы изменился, молодняк не приживается. И больше такой сосны в мире нет...
Жены подполковников подбирали шишки интересного дерева — показать дома детям. Глядя на них, и Алексей Петрович сунул в карман две шишки...
О Германии говорили много: оба подполковника побывали там с армией, но они вернулись в Союз вскоре же после победы, им интересно было, как там сейчас. Алексей Петрович видел, что спрашивают не ради праздного любопытства, и потому рассказывал, входя в детали: и про объединение коммунистов с социал-демократами, и про комендатуры, и про немцев, и о вчерашних союзниках, — теперь они все отчетливее занимали враждебные нам позиции, — и просто пережитое: