Я делаю пометки — адрес, имена, фамилии. Кто эти люди, я пока не знаю, а выяснять придется. Девушка — член СНМ. Для меня это много значит: Союз свободной немецкой молодежи мы все воспринимаем как немецкий комсомол. Почему он так ловко ввернул это замечание?
Потом я снова возвращаюсь к соседке «подателя письма» и к ее гостье, мы кружимся над ними еще час-полтора: я повторяю в разной комбинации одни и те же вопросы, он дает в разной последовательности одни и те же ответы: я не я, и хата не моя. Собственно, у берлинца это звучит иначе: «Меня зовут заяц, ни о чем не знаю». Допрос это первый, разведывательный. Мне важно понять, каков характер подследственного, каков интеллект. Какую тактику он избрал: разведчик, как бы он ни был уверен в своей исключительности и неуловимости, в глубине души нередко готовит себя к такому вот поединку со следователем... И я пока не задаю вопросов об оружии и о письме — почему пытался его сжевать и почему стрелял в майора Хлынова? Будто пистолета и письма не было, будто не лежат они в моем сейфе: не это сегодня для меня главное. Разумеется, завтра, когда я спрошу его об оружии, он что-то ответит. Немцам ведь оружие носить запрещено, хоть у нас в Зоне, хоть на Западе, если только не на государственной службе. Не знать этого он не может и наверняка что-то приготовил. Но пока он ведет себя совершенно спокойно, даже уверенно. С чисто берлинской иронией отпускает в свой адрес нелестные замечания вроде того, что при всей этой «катавасии» именно его «покрыли лаком», что в переводе на нормальный язык должно означать — он пострадал ни за что, ни про что и досталось ему больше всех... Выходит, это совсем естественное благодушие и есть заранее продуманная линия поведения на случай провала?
Спокойное, почти дружеское течение допроса прерывает звонок: вызывает начальник отдела, Роман Иванович.
— Твое мнение? — Роман Иванович медленно поглаживает подбородок, словно еще раз хочет убедиться, что в этот поздний час кожа все еще гладкая. Он говорит мне «ты» на правах учителя и опекуна. Так повелось еще с тех времен, когда он был начальником отделения, а я — зеленым, только что попавшим в Восточную Германию следователем, которого он учил уму-разуму. Разумеется, такие отношения с начальством льгот не давали — наоборот: приходилось тянуться, чтобы все было на уровне, так как Роман Иванович, и без того требовательный, мне тем более спуску не давал. Не мог же он краснеть за своего ученика!
— Мнение, Роман Иванович, пока неопределенное. Во всяком случае, у этого немца душа явно не нараспашку. Не знаю, куда именно я с ним выйду, но думаю, без иноразведки здесь не обошлось.
— Почему так думаешь?
— Опытную руку чувствую. И по тому, как ловко он подкараулил майора Хлынова и как сунул ему письмо. Ну, и как ведет себя на допросе.
— Допустим. Но даже если интуиция тебя не обманывает, какие у тебя будут доказательства?
— Пистолет и изжеванное письмо.
— Что они доказывают?
— Простому «подателю письма» пистолет не нужен, он не предвидит никакой угрозы для себя. Простое письмо не надо жевать.
— И это можно допустить. Возьмем твои рассуждения в качестве исходной гипотезы. Выходит, он не кажется тебе человеком, случайно попавшим в нелепое положение? Ну, а кто эта Карин?
— Пока не знаю. Лансдорф-Лоренц о ней ничего не говорит. Придется завтра с утра звонить в Шварценфельз, выяснять, кто она, почему уехала в Западный Берлин и почему тащит за собой майора Хлынова.
...Такие диалоги мы ведем с Романом Ивановичем по каждому делу — идет как бы доказательство от противного. Роман Иванович терпеть не может, когда следователь, только приступая к работе, уже составляет себе твердое мнение о подследственном и о деле. Он учит пытливости и умению видеть события с разных сторон. «Предвзято мыслить просто, но человек, привыкший мыслить элементарно, становится примитивным, таким у нас не место». Сам Роман Иванович никогда не торопится, считает первое впечатление самым обманчивым и любит его проверять и перепроверять, испытывая обвиняемого в разной обстановке — во время отвлеченных бесед и в жарких спорах о причине разгрома Германии, во время очных ставок и в дискуссиях о творчестве Леона Фейхтвангера или Стефана Цвейга. «С этим делом надо еще повозиться!» — говорит он, если следователь, по его мнению, поторопился. Или: «Мало вы с ним повозились!» — если не нравится стенограмма допроса. «Вот тут обвиняемый юлит, выкручивается, а вам и горя мало! Надо было его вопросами, как волка флажками, в капкан гнать, а вам лишний раз повозиться не захотелось!»