— Дамы, господа! Товарищи! Я уполномочен фракцией СЕПГ обратить ваше внимание на тот печальный факт, что на западе нашего отечества, в так называемой федеративной республике, события принимают явно неблагоприятный характер — неблагоприятный для дела демократии и мира. Там у власти вновь встали те люди, которые дважды в этом столетии ввергали наш народ в национальные катастрофы. Те самые люди, которые растлили и обманули немецких мужчин и юношей и их руками творили злодеяния. Демократические силы Германии не могут оставаться равнодушными — история нам этого не простит! Демократические силы нашего народа в сложившейся обстановке имеют право, обязаны найти свое государственное воплощение. Это даст нам возможность строить новую жизнь, используя не разрозненные силы каждого округа и города, а опираясь на единую волю восемнадцати миллионов, населяющих нынешнюю Восточную зону. Поэтому мы предлагаем обратиться с письмом к Советской военной администрации, к руководству Демократического блока и в этом письме изложить наши доводы в защиту создания здесь, в Восточной зоне, самостоятельного государства...
Алексей Петрович торопливо записывал, не замечая даже, что пишет по-немецки: ручка так и летела по блокноту. Вот оно, дыхание истории! Слова Кауля ловили в напряженной тишине, только Георг Ханке — он сидел в первом ряду, справа от Алексея Петровича, — чуть слышно шептал: «Это раскол... Это раскол...»
Из магистрата Алексей Петрович вернулся часа в три.
Он был радостно возбужден, ему не терпелось доложить полковнику Егорычеву о совещании — точнее, о заявлении Кауля, ибо прекрасно понимал политическое значение этого требования: провозгласить в Восточной зоне суверенное государство немецких рабочих и крестьян. Но полковника все еще не было, и Алексей Петрович с досадой подумал, что если комендант до шести не вернется, то, чего доброго, можно опоздать на концерт Карин — она сегодня выступала в зале Общества советско-германской дружбы. Впрочем, на второе отделение он все равно успеет...
Дверь отворилась — лейтенант Почепко ловко бросил правую руку к козырьку, четко и как-то очень весело доложил:
— Товарищ майор, к вам двое посетителей!
Он шагнул в сторону, и за его спиной оказались Арно и Райнер, сын фрау фон Амеронген.
В сердце Алексея Петровича толкнулось было дурное предчувствие — что-то случилось с Карин! — но глазенки у Арно были ясными, и улыбка на довольном лице, и он ощутил радостное облегчение, будто и впрямь его миновала бог знает какая беда. Но заминки этой хватило — Арно успел подойти, обнять за шею:
— Гутен таг, онкель Алексис!
Спасая положение, Алексей Петрович с неким подобием улыбки притянул к себе и Райнера, обнял обоих.
— Ну, ребятня, выкладывайте, что вам от меня надобно?
Оказалось, надо было Райнеру: его прислала мать, чтобы он, Райнер, попросил господина майора помочь им отыскать могилу погибшего в России отца Райнера, майора Гуго фон Амеронгена. И заодно проверить, — на всякий случай, — нет ли его среди оставшихся в России военнопленных. Арно же пришел с Райнером сам, вроде бы из мальчишеской солидарности, а на самом деле убедиться, что Райнер не болтает и что Алексей Петрович — онкель Алексис — действительно работает в русском доме. Арно ведь никогда не видел Алексея Петровича в военной форме, в кителе с ясными пуговицами и сверкающими золотом погонами (ради утреннего совещания Алексей Петрович надел парадный мундир...).
Алексей Петрович обернулся к Почепко:
— Уловил, о чем речь? Ну и плохо, что не уловил. Я тебе сто раз говорил: учи язык, другой такой возможности не будет! Иди пока в приемную, я им одну бумагу сочиню, потом тебя вызову.
Положение было вроде спасено, и вроде бы Юра Почепко не приметил, как был ошарашен Алексей Петрович. Он написал запрос, протянул вошедшему на звонок лейтенанту Почепко:
— Перепиши, будь добр, своей рукой. А то у меня, как у медика, почерк неважнецкий. И отдай вот ему — он положил руку на плечо Райнера. Потом объяснил пареньку:
— Пойдешь с этим лейтенантом, он все сделает.[13]
И, уже совсем овладев собой, дал каждому по марке — купить виноград. Или конфет. На выбор.
Полковник Егорычев приехал из Галле затемно, часов в одиннадцать, когда Алексей Петрович уже вернулся с концерта, и сразу вызвал майора Хлынова к себе.
Несмотря на позднее время и трудную дорогу — тучный полковник с его больным сердцем плохо переносил многочисленные подъемы и повороты шоссе от Шварценфельза до Галле, — Егорычев был бодр и весел. В Галле его ознакомили с общей обстановкой в Восточной зоне, и выходило, что у них, в маленьком Шварценфельзе, дела шли не хуже, чем у добрых людей, а кое в чем и получше. Из беседы с ним коменданта земли он понял даже, что если процесс возникновения германского государства рабочих и крестьян будет проходить нормально, то в недалеком будущем комендатуры в Восточной зоне себя полностью изживут и будут расформированы. Из этого полковник Егорычев сделал вывод лично для себя: тогда, видимо, можно будет демобилизоваться, вернуться в Союз, к семье, и снова заняться прерванной войной преподавательской работой — он читал философию в одном из сибирских институтов.
13
В этом эпизоде — разгадка того странного факта, что письмо, «состряпанное» в Западном Берлине от имени майора Хлынова и вручённое фрау Дитмар, было написано почерком лейтенанта Почепко.
Нетрудно догадаться, что фрау фон Амеронген не сама решила отправить сына Райнера в Советскую комендатуру к майору Хлынову за запросом. Это было сделано по наущению её «племянника» Лансдорфа, шефы которого с помощью этой комбинации надеялись заполучить образец почерка Хлынова. И они действительно завладели документом с подписью Хлынова — но написан этот запрос был рукой лейтенанта Почепко.
Автор повести почему-то не заострил на этом внимания — вероятно, он счёл, что читатели сами разберутся в этой цепочке событий. —