Оба они, Алексей Петрович и Карин, понимали, что весь этот поход вдвоем, без посторонних, игра с огнем, что он может обернуться бог знает чем. И оба делали вид, что никакой опасности нет, и оба всю неделю, до заветного воскресенья, молили бога — каждый в отдельности, — чтобы не пошел дождь и чтобы прогулка не сорвалась.
Часов в девять утра Алексей Петрович, ничего никому не сказав, вышел из комендатуры и зашагал к Марктплатц, площади перед княжеским дворцом. Там он сел на трамвай и доехал до Науэнерштрассе, где его должна была ждать Карин. Сойдя на остановке, Алексей Петрович несколько секунд высматривал ее в толпе — Карин не было. Он перешел мостовую, постоял у стены дома. Глянул на часы — без четверти десять. Он приехал чуть раньше. Чтобы не привлекать к себе внимания, медленно пошел к углу, купил «Шварценфельзер Курир» и «Уленшпигель», журнал вроде русского «Крокодила». Вернулся к остановке, развернул журнал, скользнул глазами по странице, снова беспокойно оглянулся — Карин все не было. Он одернул себя — что за лихорадка, чего волноваться, стой спокойно и жди! Минуту-другую он действительно читал какую-то юмореску, и опять не выдержал: оторвался от журнала, глянул на только что подошедший трамвай, — Карин в легком цветастом платьице без рукавов, в широкополой шляпе, затенявшей лицо, шла прямо к нему, но не видела его в толпе. Счастливо улыбаясь, Алексей Петрович пошел ей навстречу.
Они доехали до конечной остановки трамвая — дальше надо было идти пешком. На машине по шоссе это заняло бы минут пятнадцать-двадцать. Пешком, да еще в гору, потребуется часа два.
Последние дома кончились. Тротуар сбоку шоссе перешел в асфальтированную тропку, потом и она оборвалась. Теперь их ноги ступали по траве — все еще сочной, густой, и почва под зеленью была подсохшей. Справа и слева к шоссе подступали стройные сосны с бронзово-красной корой. Потом постепенно слева сосны стали отставать — дорога здесь была проложена по насыпи метрах в трех над почвой, потом в пяти...
На Карин были босоножки с низким каблучком, и она легко шагала, хотя вот уже час, как они шли все в гору и в гору. Алексей Петрович вышагивал сзади, закинув за плечи рюкзачок — на последней остановке он купил и его и в коммерческом магазине всякой снеди: консервы да сыр, да конфеты, да бутылочку «секта» — немецкого шампанского...
Наконец они остановились — вид отсюда изумительный: со стороны города сосны отодвинулись от шоссе, их кроны чуть покачивались внизу, под ногами, метрах в трехстах от них, а дальше весь склон до города был покрыт густым сосновым бором. Далеко в котловине виднелся Шварценфельз — можно было различить блестящую ленту Заале, мосты через реку, шпиль храма, отливающие синью свинцовые плитки на крыше княжеского дворца, а там, за рекой, виднелась «Кларисса», и чуть отблескивало спокойное Фалькензее — Соколиное озеро, и проступала серая полоска шоссе. Что же — любовь к своей земле совсем не значит, что надо закрывать глаза на весь остальной мир!
Алексей Петрович обернулся к Карин, и она, поймав его взгляд, с улыбкой показала глазами вниз — улыбка вышла почему-то грустная, и это удивило Алексея Петровича. Насыпь шоссе здесь была поднята всего-то на метр над почвой, и до бора от насыпи метров на триста простиралась поросшая травой поляна.
— Пойдем? — голос Карин был чуть слышен. Алексей Петрович, пожалуй, скорее догадался, чем расслышал. Он присел на корточки, примерился и ловко спрыгнул — в рюкзаке что-то звякнуло. Тут же обернулся, позвал:
— Теперь ты!
Карин подвернула юбку, присела по его примеру, все с той же чуть грустной улыбкой протянула руки:
— Удержишь?
Вместо ответа он взял ее на руки и бережно, задыхаясь от охватившего его волнения, поставил рядом с собой. Они взялись за руки и медленно побрели по траве, прислушиваясь к шуму бора. Карин бывала здесь давно, еще девчонкой, и не одна, ей бы не разрешили одной, а с Герхардом, братом, который был старше почти на пять лет. Она любила этот склон Драконьего холма, и в первую минуту там, на шоссе, когда смотрела сюда, вниз, ей стало не по себе — она не бывала тут с тех, давних пор, и снова видит все это, а Герхарда нет, и он никогда этого не увидит... Потом все отодвинулось, ушло куда-то — на обоих нахлынуло то удивительное состояние, когда никакие слова не нужны, когда еле заметное пожатие пальцев или легкое прикосновение говорит больше, чем все слова, когда кажется, что солнце будет светить вечно.