— Ну, знаете! — Майор Хлынов словно нарочно обострял весь этот разговор, и полковник Варганов вдруг ощутил неприязнь к этому, как ему теперь показалось, излишне самоуверенному человеку, который, видимо, возомнил о себе черт знает что, решил, что ему все дозволено! — Ну, знаете!.. А все же рискните? Может, я вас пойму? Может, хватит умишка?
— Вот видите, мне весь этот... — он хотел сказать «допрос», но сдержался. — Мне все это кажется унизительным, вы тоже оскорбились...
— Хорошо. Оставим этот тон. — Полковник Варганов еще раз попытался перевести разговор в нужное ему русло, привести к форме, единственно допустимой в беседе с человеком, судьбу которого предстояло решать. — Садитесь. Мы с вами воевали в одних рядах. На нас одна форма. Одни и те же погоны. Мы в одной партии. Как вы, советский офицер, могли пасть настолько низко, что ходите к вдове фашистского офицера? К вдове человека, с ног до головы залитого кровью советских людей? Вы можете поручиться, что ваша, Алексей Петрович, жена и двое ребятишек не были раздавлены гусеницами именно его танка? Не можете? Так как вы смеете касаться этой женщины?
— Все так, товарищ полковник, — Алексей Петрович не захотел перейти на этот полутоварищеский тон и назвать полковника по имени и отчеству, ибо не знал за собой никакой вины, не желал ни в чем каяться и, наоборот, не видел у полковника Варганова стремления вникнуть в существо: для этого нужно было прежде всего понять, кто такая Карин Дитмар, полковник же упирал на ее прошлое и все сводил к связи как таковой. — Все так... — он помедлил и все же решился. — И все не так. Здесь, в Восточной Германии, восемнадцать миллионов. Сколько из них было против Гитлера? Капля в море? Где же мы найдем здесь чистых — и чтобы в армии не служили, и на заводе оборонном не работали, и в партии фашистской не состояли, когда фашисты всех поголовно запрягали? А Карин Дитмар — безотносительно к тому, какие у меня с ней отношения — она наша. Да вы и сами это знаете, Карин Дитмар — человек известный. Вы в одном только правы: наша с ней женитьба — дело действительно невозможное. Но только пока. Придет и такое время, когда это будет возможно. Должны же вы это понимать? Иначе зачем все то, что мы здесь делаем? Зачем все эти лозунги — социализм, дружба?..
Полковник Варганов откинулся на спинку кресла. Рассуждения майора Хлынова были логичны, только так и мог рассуждать человек с его характером и в его положении, все это было ясно и объясняло многое: и почему он, майор Хлынов, держался именно так, то есть не каялся и желания такого не проявлял, и почему сам он, полковник Варганов, ощущал во время этой не очень-то приятной беседы чувство какого-то внутреннего уважения к майору, к Карин Дитмар. Все это, вместе взятое, требовало от полковника Варганова какого-то иного, нового взгляда на майора Хлынова, на Карин Дитмар и на их взаимоотношения, — нового подхода, найти которого он не мог.
И то, что так долго не давалось полковнику Варганову, вдруг нашлось теперь, словно давно лежало на поверхности, на виду, но почему-то не попадало в поле зрения. Все эти рассуждения майора Хлынова о будущем, о наших целях и лозунгах не значили ровным счетом ничего: полковник Варганов не мог судить и не мог действовать, руководствуясь мыслями о будущем. Он нес ответственность за настоящее, он мог поступать лишь так, как было нужно и правильно именно сегодня.
Сегодня же слова Алексея Петровича, такие правильные и такие вроде даже продуманные и прочувствованные, отдавали демагогией. Потому что, раз сам знаешь, что не можешь узаконить свои отношения с этой, может быть, действительно расчудесной и дважды замечательной женщиной, значит, вдвойне виноват: и за себя, и за нее! О том, что их обоих, майора Хлынова и Карин Дитмар, могла связать любовь, полковник Варганов не думал, ибо не верил, что чувство может оказаться сильнее разума: и сам, лично для себя, такой возможности не допускал, и за другими такого не признавал.
Теперь, когда все встало на свои места, когда решение было принято, беседа дальнейшего смысла не имела, и полковник Варганов поднялся. Майор Хлынов немедленно встал.
— Я думаю, на этом мы закончим. Мне ваша точка зрения ясна, хотя согласиться с ней не могу. Дальнейший порядок примем такой: у меня в приемной напишите объяснение, — форма произвольная, сдадите его мне, и сегодня же вечером выедем с вами в Шварценфельз. Я позвоню, чтобы там подготовили партсобрание, думаю, вам придется выслушать немало неприятных слов от своих сослуживцев...
Из Управления военных комендатур Алексей Петрович вышел взъерошенный, еще не остывший: объяснение написал быстро и предельно кратко — размазывать было нечего.