— Ваше величество, мсье д'Артаньян поддерживает галантную славу французского двора и украшает своим мужественным лицом наше легкомысленное общество, — сказала она со смехом.
— Значит, он украшает своим лицом? — король не замедлил отметить легкую неправильность французской речи герцогини. — Уж если говорить о галантной славе нашего двора и украшении его своим лицом, то это следовало бы отнести к мсье Арамису, — король с улыбкой взглянул на стоящего в десяти шагах от него мушкетера.
Услыхав свое имя, Арамис учтиво склонил голову и прикоснулся затянутой в серую лайковую перчатку рукой к низко опущенным полям своей шляпы. Широкие поля приподнялись, и герцогиня замерла, пораженная искрящейся голубизной его глаз, осветившихся внезапно лучами утреннего солнца.
Д'Артаньян заметил, как после реплики короля переглянулись и заулыбались герцогини де Шеврез и де Буа де Трасси, как игриво засмеялась одна из фрейлин королевы и улыбнулась сама королева.
Испанская гостья оглядела знатных дам с легким недоумением, что-то поняла и вновь обратила свой взор на мушкетера. Неожиданно она смутилась, слегка зарделась и опустила глаза. Король не обратил внимания на этот легкий ветерок улыбок, недомолвок и смущения, порожденных его словами о галантном мушкетере.
— Мне хотелось бы съездить в Венсен, — сообщил он Анне и подозвал д'Артаньяна.
— Лейтенант, не откажите в любезности распорядиться, чтобы мне оседлали коня из мушкетерской конюшни. Вы, мсье Арамис и мсье де Бриссак, поедете со мной.
Вскоре небольшая кавалькада во главе с королем, сменившим свой утренний костюм на форму мушкетера, что он часто делал, полагая, что становится от того неузнаваемым, покинула Лувр.
Они проскакали по набережной Сены, мимо Ратуши на Гревскую площадь, оттуда, свернув в сторону, мимо церкви Сен-Луи и особняка Сюлли выехали к мрачному зданию Бастилии и через старые крепостные Сен-Антуанские ворота покинули город.
Л'Артаньян, отстав от короля на корпус, внимательно наблюдал за лежащей впереди, обсаженной деревьями дорогой, не переставая размышлять о только что увиденном в Лувре: как откровенно, беззастенчиво заигрывала герцогиня ди Лима с королем и как внезапно смутилась, обменявшись случайными взглядами с Арамисом. Он оглянулся на своего друга. Тот ехал, непривычно задумчивый, сосредоточенный, даже мрачный, и губы его что-то шептали. Д'Артаньян готов был поклясться, что Арамис читает молитву.
Неожиданно за поворотом дороги путь им преградили две огромные запряженные мулами телеги, крытые тентами наподобие шатров. Это был цыганский табор, двигающийся куда-то в глубь западной Франции, прочь от Парижа. Лейтенант пришпорил коня, обогнал короля и подъехал к цыганам, чтобы внимательно осмотреть телеги. Его заметили, и в одно мгновение на дорогу высыпало около дюжины грязных, оборванных, черномазых, глазастых цыганят. Они принялись приплясывая, канючить деньги. Когда мушкетер прикрикнул на них: "Пошли прочь!", из-под полога шатра высунулась странная физиономия. Если судить по монистам, крупным серьгам в ушах и седым, не утратившим волнистости волосам, это была женщина, а если по тому, что под ее носом росли весьма заметные усы, — мужчина.
Она заговорила хриплым, басовитым голосом:
— Не пожалей, кавалер, золотого, всю правду скажу, всю истину открою!
Д'Артаньян хотел приказать ей — или все же ему? — свернуть с дороги и дать им проехать, но подскакал король с Арамисом и де Бриссаком и сказал с доброй улыбкой, впервые появившейся на хмуром с утра лице:
— Пусть погадает, д'Артаньян!
Людовик в мушкетерском костюме ничем не отличался от своих спутников. Старая цыганка вопросительно посмотрела на д'Артаньяна, определив в нем безошибочно офицера. Он кивнул, ничуть не удивившись легкомысленному распоряжению короля, так как давно заметил, что в Венсен Людовик чаще всего ездит, когда у него плохое настроение или он хочет отдохнуть от раздражавшего его двора. А настроение начинало улучшаться по мере удаления от Парижа, и он становился разговорчивым, милостивым, смешливым. Часто они привозили из поездки нехитрые охотничьи трофеи, и он ими страшно гордился, потому что добывал сам, без помощи армии королевских ловчих и егерей. И каждый раз король возвращался успокоенный.
Старая карга, укутанная в бесчисленные пестрые яркие тряпки, выбралась из телеги, крикнула что-то на своем, непонятном нормальному французу языке ребятишкам, те исчезли, а из второй телеги вышли три цыганки, у одной из которых к животу был припелёнут когда-то белой холстиной ребенок.