— Так все же, сколько было нападавших — один или двое? — спросил кардинал перед тем, как отпустить солдат.
— Твое, — сказал один солдат.
— Отин, — сказали трое других.
— Отин, потом еще отин, — уточнил самый сообразительный из четверых.
— Ну, это потом, — поправил его первый.
— Когда “потом”? — быстро спросил кардинал.
— Когта тащили ф кусты.
— Когта тащили ф кусты, было еще твое, — возразил самый толстый.
— Получается, всего было трое? — уточнил кардинал.
— Нет, всего пыло четыре, — сказал самый сообразительный.
— Откуда взялся четвертый? — спросил кардинал.
— Из парка, — сказал самый сообразительный.
— Так сколько же было нападавших?
— Твое.
— Нет, отин.
— Отин, потом еще отин…
Отчаявшись добиться хоть каких-либо сведений, которые дали бы ему пищу для размышлений, кардинал велел отпустить швейцарцев и выдать им по паре пистолей за причиненные допросами неудобства. Они, в конце концов, не были ни в чем виноваты. Виновен был тот идиот, который распорядился предоставить королеве-матери полную свободу внутри замка и выставить охрану только снаружи, а пехотный полк, предназначенный то ли охранять, то ли сторожить ее, отвести в город. Кардинал запамятовал, что это распоряжение отдал он сам, вмешавшись в приказы короля. Впрочем, человеку вообще свойственно забывать о своих ошибках…
Сидя у камина в своем кабинете,, кардинал закрыл глаза, вызывая в памяти невысокие стены и угловые башни Компьенского замка и полузасыпанный ров, в котором, по словам солдат, лежал стонущий человек, внезапно превратившийся в Геркулеса. Но почему все время крутится в голове цифра “четыре”? Ведь ее только раз назвал один из швейцарцев. Четыре…
Он помешал пламенеющие угли в камине причудливо изогнутой тизоньеркой, легкомысленным подарком королевы-матери, знающей о его любви к открытым очагам и живому пламени. Серебряная ручка тизоньерки была выполнена в виде полуобнаженной женской фигурки, изящные изгибы которой удивительно удобно укладывались в ладонь. На что намекала своим подарком хитроумная Медичи, он так и не понял, хотя связь между функцией тизоньерки — ворошить угли — и женской фигуркой на ручке была очевидна.
Значит, старуха осмелилась и выбралась через окно. Не нужно быть провидцем, чтобы предположить, что на какое-то время именно она будет героиней сплетен и пересудов при всех европейских дворах. А он, соответственно, станет отрицательным героем всяческих историй. Тем более что за последнее время от него убежали две женщины — воспоминание о часах, проведенных в одиночестве на Гревской площади в ожидании казни портрета мадемуазель де Фаржи, до сих пор сидели в его душе отравленной занозой!
В дверь постучали.
— Да! — громко сказал он, не поворачивая головы.
Вошел секретарь-монах и доложил:
— К вам брат Бартоломео, ваше высокопреосвященство. Утверждает, что у него очень важное сообщение.
— Пусть войдет, — сказал кардинал, и на лице его, обычно бесстрастном, промелькнула заинтересованность: что могло произойти такого в доме прекрасной испанки, что брат Бартоломео решил прибежать во дворец?
Вошел монах-доминиканец.
“Тень, а не человек”, — сказал в свое время граф де Рошфор, представляя его кардиналу.
Помимо прочих достоинств, у этой тени было еще одно, в данном случае решающее: он в совершенстве знал испанский язык, а также португальский и итальянский. Впрочем, подумал кардинал, глядя на плоскую фигуру доминиканца, при чем здесь итальянский?
— Говорите, брат Бартоломео.