но руки не подала. «Рауль Моралес. Уругваец. А вы » аргентинка?» — «Да, из Мендосы».
— «А что вы делаете в Париже? Стипендиатка?» — «Нет. Рисую. Вернее, рисовала. Но
приехала я так, без всякой стипендии».— «И больше не рисуете?» — «Дома я очень
много работала, накопила денег и приехала сюда. - Но здесь, только чтобы прокормиться,
приходится так работать... Не до рисования. Полный крах, и вдобавок нет денег на
обратную дорогу. Не говоря уже о том, что вернуться — значит признать свое |
поражение. Ужас!» Он ничего не ответил. Сказал просто: «А я пишу». И, прежде чем она
успела задать вопрос, добавил: «Рассказы». «А! У вас есть книги?» — «Нет, я печатаюсь
только в журналах».— «И здесь вам удается писать?» — «Да, удается».— «Получаете
стипендию?» — «Нет, тоже не получаю. Приехал два года назад. Дали премию на
журнальном конкурсе. И остался. Перевожу, печатаю на машинке, все делаю, что дают.
Тоже нет денег на обратную дорогу. И тоже не хочется признать, что потерпел
поражение». Она дрожала от холода и наконец решилась — накинула на плечи его плащ.
К двум часам ночи они уже переговорили о многом: о своих денежных делах, о том, как
трудно приспособиться к жизни во Франции, о хитрости и скупости французов, о
достоинствах и недостатках уругвайцев и аргентинцев. В четверть третьего он предложил
перейти на «ты». Она немного поколебалась и согласилась. «У нас тут нет ни шахмат, ни
карт,— сказал Рауль, — никаких дурных намерений в отношении тебя у меня не имеется.
Давай вот чем займемся: расскажи мне о своей жизни, а я расскажу тебе о своей.
Хочешь?» — «Жизнь-то у меня очень уж неинтересная».— «И у меня тоже. Интересное в
жизни было давно, а может, его выдумали недавно». Она хотела, видимо, что-то сказать,
но вдруг начала чихать... и раздумала. «Ладно, сейчас ты увидишь, до чего я чуткий и
уступчивый. Давай я начну первым. А после, если ты не уснешь, наступит твоя очередь. И
еще учти: даже если уснешь, я не обижусь. Договорились?» Последние слова оказались
самым ловким ходом с его стороны, они сразу внушили девушке симпатию.
«Договорились!» — сказала она, доверчиво улыбаясь, и на этот раз протянула ему руку.
«Пункт первый: родился пятнадцатого декабря, ночью. По словам моего старика, в самую
бурю. Тем не менее характер у меня, как видишь, не такой уж бурный. Год рождения:
1935. Место рождения? Тебе, может быть, неизвестно, в прежнее время принято было как
непреложный закон: почти все жители Монтевидео рождались в провинции. Теперь-то уж
нет, рождаются, как ни странно, и в Монтевидео. Я с улицы Солано Гарсия. Ты, конечно,
не знаешь. Пунта-Карретас. Все равно не знаешь. Ладно, проще говоря, с побережья.
Ребенком я был — горе горькое. Не потому, что единственный, а очень уж дохлый. Вечно
хворал. Корь у меня была три раза, ну и достаточно, остальное ты легко можешь себе
представить. И скарлатина, и коклюш, и свинка. То я совсем помирал, то вроде как
начинал выздоравливать. А если был на ногах, то вечно мучился насморком».
Рауль рассказал немного о детстве (школа, красивая учительница, кузины-насмешницы,
ласковая тетушка, пирожные с запахом нафталина, расстройство желудка, недоступный
мир взрослых и тому подобное). Он хотел продолжать рассказывать дальше, но вдруг
понял: все мало-мальски яркое в его жизни было в детстве. И тут же откровенно
признался в этом — может, его искренность покорит Мирту.
И Мирта поняла. «Ты не поверишь,— сказала она,— мне в самом деле совершенно
нечего рассказывать. Можно считать, что у меня просто нет воспоминаний. Ну что это за
воспоминания? Мачеха меня колотила (и то не очень, надо честно признаться), я ходила
каждый день в школу, мне это страшно опротивело, и тоже ничего особенного — в классе
я ничем не отличалась, да и не хотела. Были какие-то ребята из нашего квартала, я их
даже не помню толком, а потом в Буэнос-Айресе стояла целые дни за прилавком в
магазине на улице Коррьентес, продавала ручки и карандаши. И знаешь, что я тебе
скажу: вот я живу сейчас в Париже, бедствую, умираю от безнадежности, от одиночества,
и все-таки это, наверное, самое интересное в моей жизни».
Мирта глядела прямо перед собой. В полутьме Рауль заметил, что глаза ее полны слез.
Тогда невольно — настолько невольно, что, когда он спохватился и хотел остановиться,
было уже поздно,— Рауль протянул руку и погладил Мирту по щеке. Девушка ничуть не
удивилась, Раулю даже показалось, что она прижалась на минуту щекой к его руке. Он не