— Надеюсь, ты теперь понимаешь, что всегда будешь моей?
— Что?
— Быть моей — означает делать то, что я говорю. Поедем ко мне.
Все прошло — и экстаз, и восторг, и, до сих пор этим оглушенная, я с удивлением ловила себя на мысли, что все это уже действительно прошло. И вместо светлых чувств я испытываю только какую-то странную грусть, и именно из — за этой грусти я сижу так скованно, ровно и молча.
— Я сказал — поедем ко мне.
— Нет. Очень поздно. Меня ждут дома.
— А мне какая разница?
— Думаю, никакой.
— Правильно думаешь.
— Но, тем не менее, меня ждут. И я никуда не поеду.
— Кто ждет?
— Родители.
— Подождут! Неужели теперь ты не можешь поехать ко мне и остаться на всю ночь?
— Не могу. Я иначе воспитана.
— Я видел, как ты воспитана.
— Еще одно слово в таком роде — и я выхожу.
— Ну и как ты доберешься домой?
— Остановлю машину!
— У тебя нет денег!
— Почему же — есть!
Резко развернувшись, он попытался выхватить мою сумку — но я была быстрее. Обеими руками я прижала сумку к груди. Он насупился.
— Ты ведешь себя очень странно! Твое поведение я пока не могу объяснить!
— А я — твое!
— Даже более того — мне не нравится этот независимый тон!
— Почему же?
— Сначала ты легко и просто соглашаешься на всё, а потом начинаешь что-то там демонстрировать!
— А тебе не приходило в голову, что, кроме тебя, в этой машине есть кто-то еще?
— Кто? Что ты морочишь мне голову! Кроме меня, здесь больше никого нет!
Я промолчала. Вдруг почувствовала, что здесь очень холодно. Жутко холодно — вдоль моего позвоночника появился холодный пот.
— Это всё означает, что ты никогда ко мне не приедешь?
— Почему же? Я обязательно приеду к тебе-только в другой раз!
— Неужели я не нравлюсь тебе — хоть немного?
— Ты мне очень нравишься. Даже больше… Я могу быть с человеком, только испытывая к нему какие-то чувства. Я была с тобой — значит, ты мне не безразличен. А что будет, если я в тебя влюблюсь? Ты об этом не думал?
Дальше он произнес фразу, вспоминать которую мне было суждено очень много раз. Он резко обернулся и, глядя прямо мне в глаза, сказал раздраженно и серьезно:
— Если когда-то еще раз в своей жизни ты заговоришь о женитьбе или любви, я исчезну и больше никогда не появлюсь! Ничего серьезного мне не нужно! Никаких серьезных отношений! Ты меня поняла?
Я остолбенела. Потом взяла себя в руки.
— Ладно. Тогда я в тебя не влюблюсь. Так будет даже легче. И гораздо приятней для меня.
Он рассердился еще больше.
— Опять говоришь глупости! Говорить о чувствах можно только тогда, когда для этого есть основание! Когда оба их взаимно испытывают! А я ничего к тебе не испытываю! И, надеюсь, ты ко мне тоже!
Я ничего не успела ответить — потому, что в этот момент зазвонил находящийся в машине телефон. И он поспешил снять трубку. Я не слышала ни единого слова, ничего. Пока он разговаривал, я отвернулась к темному стеклу, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.
Всю обратную дорогу до моего дома мы болтали так, как будто ничего особенного не произошло, как два старинных приятеля, встретившихся после долгой разлуки. Он что-то рассказывал о своем офисе, о бизнесе, о продаже какого-то товара.
Возле моего дома он не стоял и двух минут. Внезапно он стал резким и грубым. Попытался поцеловать меня — я отстранилась. Тогда он произнес весьма недовольным тоном:
— Наслаждайся жизнью и пользуйся всем, пока ты молода! Вот стукнет сорок — и тебя уже никто не захочет ласкать! А ты будешь сидеть и жалеть о том, сколько потеряла в молодости!
Я не выдержала:
— Любить можно и в сорок!
— Сомневаюсь!
— Но ведь тебе почти сорок, а я бы не сказала, что ты сильно страдаешь от отсутствия женской ласки!
— Для мужчины это совсем другое. А женский век заканчивается в 25 лет.
— Для тех сопливых шлюх, с которыми ты, наверное, общаешься, женский век заканчивается раньше, в палате вендиспансера — в 20.
Он рассмеялся и поцеловал меня в губы: