"Давай, мой мальчик, давай", - подумала Вера и, будто услышав команду, Павел начал атаку.
Взгляд его наполнился желанием, но отразил не голод плоти, а чувственное магнетическое притяжение, пробуждающее встречное желание, разжигающее неудержимый огонь страсти и неистовую потребность в близости.
Взгляд вдохновлял, звал на свободу, в которой в сплетении тел, рождается новая реальность, а в смешении нежностей - новая истина.
Взгляд обещал праздник губ, торжество рук, триумф естества, возможность вывернуться наизнанку, излить себя и вывернуть, испить до последней капли другого.
Еще во взгляде была мольба: "Пожалей, не ударь, не убий. Я открылся, я беззащитен. Дай мне силу, надежду, основу, смысл. Одари собой. Тебя много, хватит на двоих. Только ты способна утолить мои печали, умалить боль, избавить от одиночества".
Устоять против такого взгляда было невозможно.
Ольга поднялась, подошла к Паше, села на колени, обвила шею руками, впилась губами в губы, и...через мгновение, вздрогнув, как от удара током, обмякла. С этого мгновения на протяжении следующих трех с половиной дней, за малым исключением, она находилась в странном, похожем на летаргию.
Павлом тоже творилось неладное.
Когда Вера зашла в кабинет, он сидел на полу рядом с телом Ольги и безучастно смотрел в угол. Спустя минут тридцать он выдавил:
- Собирайся, поедем на дачу.
- Давай, отвезем Ольгу в больницу.
- Нет.
Возражать не хватило сил и смелости.
Ольга пришла в себя только в среду днем.
- Где я? - спросила, удивленно разглядывая незнакомое помещение.
- У меня на даче, - пояснила Вера. И предприняла последнюю попытку спасти положение. Ольга помнила про поцелуй в кабинете. Стало быть, могла поверить в продолжение субботнего вечера.
-...вы были у Павла на консультации. Потом поехали сюда и, если верить моему пасынку, предавались пламенной страсти два дня кряду. На третий, то есть вчера, вы с утра грохнулись в обморок. Да так неудачно, что ударились головой. Паша немедленно позвонил, я сразу примчалась и не отходила от вас ни на минуту.
- Как долго я была без чувств?
- Несколько минут. Зато проспали потом целые сутки. Я уже начала беспокоиться.
- Ничего не помню. Павел ничего не напутал?
- Судя по виду, в котором я вас застала, нет.
- Как я выглядела?
- Соответственно.
Ольга кивнула, но понуро. Видимо, новость не порадовала. А исчезновение мобильного не скрасил даже сочиненный на скорую руку романтический этюд.
- Паша сказал, что вы швырнули телефон в окно машины, на полном ходу со словами: "Надоели! Не хочу, чтобы нам мешали"...
Смотреть в растерянные глаза девушки было крайне неприятно. К счастью, больше врать, не пришлось. Ольгу снова сморил сон. В следующее пробуждение рядом оказался Павел.
В эти дни он говорил мало. В основном только о том, что пробуждение Ольги станет продолжением любовной сцены в кабинете. Иные варианты исключались.
Вера как раз подходила к спальне, когда из-за двери раздалось:
- Оленька, открой глазки. Я вижу, ты не спишь.
В ответ тишина. Затем, как удар кнута, прозвучало:
- Я ничего не помню. Неужели мы, действительно, провели вместе два дня?
Жалкие растерянные интонации просили, умоляли, сказать "нет".
- Да, - ответил Павел. - Это было восхитительно. Смотри, что я принес.
Вера закусила губу. Павел третий день кряду таскал в кармане золотое обручальное кольцо.
- Как порядочный человек, теперь я должен на тебе жениться.
И снова в ответ тишина. Только более трагичная.
Спасая положение, Вера зашла в комнату, защебетала:
- Пашка, дай человеку в себя прийти. Олечка, вы, наверное, умираете от голода? Хотите бульон?
После еды начались расспросы. Паша заливался соловьем, сочиняя подробности, и, казалось, сам себе верил.
-Ты сказала, что любишь меня...
- Мы уже на "ты"? - спросила Ольга, глядя куда-то в сторону. "Любишь" она проигнорировала.
- Конечно. После того, что между нами было...
- Ничего не помню...
- Этого не может быть!
Лицо Павла исказила гримаса боли, он стремительно вышел из комнаты.
- Бедный мальчик, - уронила вслед Вера. - Уже поверил в счастье. Ну, ничего. Надеюсь, все образуется, перемелется, мука будет...
-...не мукА, мУка...- исправила Ольга и снова отключилась.
Вера вышла в гостиную. Паша стоял у окна, водил пальцем по стеклу.
- Все пропало, - произнес, не поворачивая головы.
- Еще можно уехать...
- Через час, а лучше два, мы вернется к этому разговору. Пока мне надо побыть одному. Я должен понять, зачем жить дальше...
Сакраментальный этот вопрос когда-нибудь встает перед каждым. И обычно ребром...на горло...
- Хорошо. Я подожду.
Вера вернулась в гостевую комнату, села в кресло, уперлась взглядом в лицо Ольги. "Марионетка! - подумала без злобы. - Разбила Паше сердце. Убить за такое мало. Да нельзя, жаль. К чему усугублять без того непростую ситуацию..."
Девушка пошевелилась, открыла глаза, улыбнулась...
И на этом прагматичное течение вещей закончилось.
- Давайте, я расскажу о себе, - предложила вдруг Вера и замерла от испуга и удивления. Она не хотела, не собиралась исповедоваться. Тем ни менее, под напором неудержимого, похожего на понос, позыва к откровенности, заговорила о перипетиях приютского детства, светлых институтских днях, сером прозябании в захолустной больничке после распределения, аборте и прочем.....
За несколько месяцев по отъезда в лесную клинику коллега-гинеколог выскребла из ее нутра будущее, вылила в умывальник кровавое месимо и, как о самом заурядном, объявила: "О детях забудь. Живи для себя".
Она зажила. Внешне все осталось по-прежнему. Мизерная зарплата, постоянные авралы на работе, койка в общаге, городок, в котором некуда податься. Но внутри что-то изменилось, будто убитое материнство освободило зажатую до того энергию. А вскоре - на ловца и зверь бежит - грянули перемены. Уфимцев прислал приглашение.
Вера никогда никому не говорила, как мучилась тогда, как боролось с сомнениями, как боялась отказаться от убогого, но уверенного настоящего в угоду сомнительным грядущим победам. Ведь, срываясь с насиженного места, она теряла единственное свое достояние - очередь на положенную молодому специалисту квартиру, без которой в случае провала, а врачей из клиники увольняли пачками, пришлось бы всегда или, по крайней мере, долгие годы мыкаться по общагам.
Никто не знал и об остервенелой борьбе за место под солнцем, которую она вела в клинике и об унижениях, через которые пришлось пройти, чтобы стать мадам Рубан.
К счастью, позывы к откровенности не требовали выворачивать душу наизнанку и углубляться в подробности. Приблизительной версии вполне хватало, чтобы Ольга слушала, как завороженная, и, судя по лицу, верила каждому слову. Впрочем, Вера не врала. Зачем? На этом этапе ее биография скрывать было нечего.
А словесный поток все лился.
...В основе Пашиных проблем со здоровьем лежала психическая травма. Предательство обоих родителей или иные потрясения сыграли свою роль, но малыш замкнулся и включил программу самоуничтожения. Соответственно, спасением-лечением должен был стать обратный курс. Но чтобы активизировать стремление к жизни, следовало пробиться к заблокированному сознанию. А как? Паша проявлял почти все признаки аутизма: не хотел разговаривать, не отзывался на свое имя, игнорировал любые указания; не понимал, как играть с игрушками; не улыбался. Он жил в собственном отдельном мире, отгородившись от прочего "китайской" стеной. Вернее, умирал за этой стеной. Спасти малыша могло только чудо, и оно свершилось благодаря помощи Уфимцева и ее неукротимой настойчивости.
Профессор занимался Пашей неохотно. Она объясняла это возрастом, слабостью, не желанием возиться с трудным пациентом, но однажды Уфимцев заявил без обиняков: нельзя идти против Божьего промысла, возвращая в общество тех, чьим уделом назначено одиночество. Что это не дети отгораживаются от социума "китайскими стенами", а социум изолирует лишних людей. Что за каждой "китайской стеной" обитают монстры, отпускать которых на волю безответственно и даже преступно. "Если так рассуждать, то и бездетность не нужно лечить", - возразила она. "Бездетность" попала на язык случайно, под настроение. "Конечно, - ответил Уфимцев. - Бог знает, кого лишить потомства, потому на пути опасных для человечества генов, выставляет преграду".