Уж мирских не ждала она сладостных чар.
К безнадежности вел ее тягостный жар.
И душа Искендера была уж готова
Истомиться от этого бедствия злого.
И велел он, исполненный тягостных дум,
Чтоб явились все мудрые в царственный Рум.
Может статься, что ими отыщется мера
Исцелить и Луну, и тоску Искендера.
И наперсники власти, заслышавши зов,
Притекли под ее милосердия кров.
Сотворили врачи нужных зелий немало,
Все же тело Луны, изнывая, пылало.
Рдело красное яблочко, мучась, горя.
В мрачной горести хмурились брови царя.
Был он сердцем привязан к пери́ луноликой,
Потому и томился в тревоге великой.
И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел,
Будто кровля являла спокойствия дол.
Обошел он всю кровлю, и бросил он взоры
На окрестные степи и дальние горы.
И внизу, там, где степь расстилалась, тиха,
Царь увидел овец, возле них — пастуха:
В белой шапке, седой, величавый, с клюкою
Он стоял, на клюку опираясь рукою.
То он даль озирал из конца и в конец,
То глядел на траву, то глядел на овец.
Был спокойный пастух Искендеру приятен,—
Так он мудро взирал, так плечист был и статен.
И велел государь, чтобы тотчас же он
Был на кровлю к престолу царя приведен.
И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым
Пастуха, осененного царским призывом.
И когда к высям трона поднялся старик,
Пурпур тронной ограды пред смертным возник.
Он пред мощным стоял Искендеровым валом,
Что о счастье ему говорил небывалом.
Он склонился к земле: был учтив он, и встарь
Не один перед ним восседал государь.
Подозвал его царь тихим, ласковым зовом.
Осчастливив его государевым словом,
Так сказал Искендер: «Между гор и долин
Много сказов живут. Расскажи хоть один.
Я напастью измучен, и, может быть, разом
Ты утешишь меня многомудрым рассказом».
«О возвышенный, — вымолвил пастырь овец,—
Да блестит над землею твой светлый венец!
Да несет он твой отблеск подлунному миру!
Дурноглазый твою да не тронет порфиру!
Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка.
Почему твою душу сдавила тоска?
До́лжно быть мне, о царь, сердце царское зрящим,
Чтоб утешить рассказом тебя подходящим».
Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти
Нужный корень хотел на словесном пути,
А не тратить речей о небес благостыне
Иль о битвах за веру, как житель пустыни.
Царь таиться не стал. Все открыл он вполне.
И когда был пастух извещен о Луне,
До земли он вторично склонился, и снова
Он молитвы вознес благодатное слово.
И повел он рассказ: «В давних, юных годах
Я Хосроям служил и, служа при царях,
Озарявших весь мир ярким праздничным светом,—
Тем, которым и я был всечасно одетым,
Знал я в Мерве царевича. Был его лик
Столь прекрасен, а стан словно стройный тростник.
Был красе кипарисов он вечной угрозой,
А ланиты его насмехались над розой.
И одна из пленительниц спальни его,
Та, что взору являла красы торжество,
Пораженная сглазом, охвачена жаром,
Заметалась в недуге настойчивом, яром.
Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь.
Ни одно из лекарств не сумело помочь.
А прекрасный царевич, — скажу я не лживо:
Трепетал кипарис, будто горькая ива.
Увидав, что душа его жаркой души
Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» —
И, стремясь не испить чашу горького яда,
На красотку не бросив померкшего взгляда,