И внезапно увидел жилище одно.
В черном прахе и копоти было оно.
Но дышал в нем огонь обжигающим жаром.
Видно, топливо жгли там по целым харварам.
Черный зиндж, в смутный ужас повергший меня,
Пил из глиняной кружки вино у огня.
На огне был котел, всех обычных пошире,
В нем — копченое мясо в растопленном жире.
Зиндж взглянул на меня взором быстрым и злым
И, вскочив, закрутился, как вьющийся дым.
«Чертов сын! — закричал мне с кривлянием черный.—
Ты пришел за поживой! Какой ты проворный!
Я, послушай-ка, вор, — сам ворую у всех!
Знай: грабителю грабить грабителя — грех!»
И, от страха пред отпрыском черного края,
Я застыл и промолвил, слова подбирая
В лад речам чернокожих. И, зинджу добра
Пожелав, я сказал: «Не моя ли нора
По соседству с твоей? Недалеко жилище,
Где живу я с женой и мечтаю о пище.
О твоем благородстве, сражающий львов,
Я немало слыхал удивительных слов.
Я незваный твой гость, я стою на пороге.
Головою поник я под черные ноги.
Может статься, что ты мне захочешь помочь.
Пребывать в нищете мне уж стало невмочь!»
Слыша жирную лесть и столь сладкое слово,
Что к одной только сласти, казалось, готово,
Зиндж смягчился. Гневливость вошла в берега
Мир и сладость нередко смягчают врага.
Он сказал: «Знаешь песни? Не прячь их под спудом».
Он ушел и вернулся с расстроенным рудом.
Стройной струнной игры я еще не забыл,
И настроил я руд, хоть расстроен я был.
И коснулся я тотчас же струн сладкогласных,
И извлек я напев, обольщающий страстных.
Струнный трепет и рокот возник в тишине,
Словно жаркий котел забурлил на огне.
Зиндж то кружку хватал, то, предвидя развязку
Ловко начатых дел, принимался за пляску.
Много песен сыграл я, покорный судьбе,
Душу зинджа игрой привлекая к себе.
И охотно в безлюдье разбойного стана
Он преступную тайну поведал мне спьяна:
«Знай, в развалинах этих и в эту же ночь
Много денег присвоить я вовсе непрочь.
Здесь я с другом живу. Дружбе радуясь нашей,
Он меня одного поминает за чашей.
Вместе клад мы нашли. Был что радуга он.
И на нем не лежал стерегущий дракон.
Только мы, для которых добыча — услада,
Как драконы возникли над грудами клада.
Мы уж более года, безделье любя,
Этим кладом живем, не терзая себя.
Почему же не видишь ты зинджа второго?
За остатком богатств он отправился снова.
Из добычи, укрывшейся пылью земной,
Остается не более ноши одной.
Ты к нам в гости пришел с мирной речью, с поклоном,
И желанья твои будут нашим законом.
Но когда втащит в дверь мой всегдашний дружок
Гаухаров и жемчуга полный мешок,
Ты припрячься в углу и лежи терпеливо,
Словно мертвый. Увидишь ты дивное диво.
Что задумал, то сделаю. Черный дракон
Возвратится, — и будет он мной поражен.
Я один овладею оставшимся кладом,
Буду есть и хмельным предаваться усладам,
И с души твоей также печаль я сотру.
Долю клада вручу я тебе поутру».
Так я с черным сидел. Был смущен я глубоко.
Но внезапно шаги раздались недалеко.
Я вскочил, и упал, и простерся в углу,
Словно сердце мое ощутило иглу.
Чернолицый вошел, пригибаясь под ношей.
Видно, полон мешок был добычи хорошей.
И мешок с крепкой шеи он сбросил едва,
Хоть была его шея сильней, чем у льва,
Наземь сбросивши груз, как с вершины — лавину,
Он копченого мяса пожрал половину.