Ты в короне посланцев жемчужина выше сравненья!
Тем даруешь венцы, кто возвышен по праву рожденья.
Те, кто здесь рождены или в чуждых пределах живут,
В этом доме толпясь, твоего покровительства ждут.
Тот, кем бейт бытия был во имя посланника начат,
Знал, что имя его только рифмой конец обозначит.[52]
Мир в развалинах был, но когда указанье пришло,
Вновь тобой и Адамом отстроено было село.
В воздвигаемом доме мы лучшей красы не встречали,
Чем последний кирпич и вода, налитая вначале.
Ты — Адам, ты и. Ной, но превыше, чем тот и другой,
Им обоим тобою развязан был узел тугой.
Съел Адам то зерно,[53] где исток первородного срама,
Но раскаянье слаще варенья из роз для Адама.
В покаянный цветник благовонье твое пролилось,
И лишь пыль твоей улицы — сахар Адамовых роз.
Лишь по воле твоей роз раскаянья сердце вкусило.
Так раскаялись розы, что сахаром их оросило.
Мяч покорности богу в предвечности был сотворен,
На ристалище сердца посланником брошен был он.
Был Адам новичком, — и, с човганом еще незнакомый,
Мяч он клюшкой повел, этой новой забавой влекомый.
Но когда его конь устремился пшеницу топтать,
Мяч пришлось ему бросить и в угол ристалища стать.[54]
Ной живою водой был обрадован, мучась от жажды,—
Но изведал потоп, потому что ошибся однажды.
Колыбель Авраамова много ль смогла обрести? —
Полпути проплыла и три раза тонула в пути.[55]
Лишь Давиду стеснило дыханье, он стал поневоле
Низким голосом петь, как певать не случалось дотоле.
Соломона был нрав безупречен, но царский удел
Лег пятном на него, и венца он носить не хотел.
Даже явное видеть Иосиф не мог из колодца,—
Лишь веревку с бадейкой, которой вода достается.
Хызр коня своего повернул от бесплодных дорог,
И полы его край в роднике животворном намок.
Увидал Моисей, что он чаши лишен послушанья,
И о гору «Явись мне» сосуд он разбил упованья.[56]
Иисус был пророком, но был от зерна он далек,
А в пророческом доме не принят безотчий пророк.
Ты единственный смог небосвода создать начертанье,
Тень от клюшки один ты накинул на мяч послушанья.
На посланье — печать, на печати той буквы твои.
Завершилась хутба́ при твоем на земле бытии.
Встань и мир сотвори совершеннее неба намного,
Подвиг сам соверши, не надейся на творчество бога.
Твой ристалищный круг ограничен небесной чертой,
Шар земной на изгибину клюшки подцеплен тобой.
Прочь ничто удалилось, а бренность не вышла на поле,—
Так несись же, скачи — все твоей здесь покорствует воле!
Что есть бренность? Из чаши похитит ли воду твою?
Унести твою славу по силам ли небытию?
Ты заставь, чтоб стопа небытья в небытье и блуждала,
Чтобы бренности руку запястие бренности сжало.
Речь дыханьем твоим бессловесным дана существам,
Безнадежную страсть исцеляет оно, как бальзам.
Разум, вспомоществуем твоим вдохновенным уставом,
Спас нам судно души, погибавшее в море кровавом.
Обратимся к тебе, обратясь к девяти небесам,
Шестидневный нарцисс[57] — украшенье твоим волосам.
Наподобье волос твоих мир всколыхнется широко,
Если волос единый падет с головы у пророка.
Ты умеешь прочесть то, чего не писало перо,
Ты умеешь узнать то, что мозга скрывает нутро.
Не бывало, чтоб буквы писал ты своими перстами,[58]
Но они никогда не стирались чужими перстами.
Все перстами сотрется, лишится своей позолоты,—
Только речи твои не доставили пальцам работы.
Стал лепешкою сладкою прах из-под двери твоей,
Улыбнулись фисташкою губы, кизила алей.
Хлеба горсть твоего на дороге любви, по барханам,
Это на сорок дней пропитанья — любви караванам.
Ясный день мой и утро спасенья везде и всегда!
Я у ног твоих прах, ибо ты мне — живая вода.
Прах от ног твоих — сад, где душа наполняется миром,
И гробница твоя для души моей сделалась миром.
Из-под ног твоих пылью глаза Низами насурьмлю,
И попону коня на плечо, как невольник, взвалю.
Над гробницей пророка, подобной душе беспорочной,
Поднимусь я, как ветер, и пылью осяду песочной.
Чтобы знатные люди из праха могли моего
Замешать галию и на голову вылить его.