— А в новых домах, — сказала Райка, — голубей держать не разрешается.
Она нервно наломала зеленого лука и спряталась в глубине квартиры.
— А я на балконе буду держать. На балконе-то, наверно, можно. Верно, Юрка?
— Еще бы, — ответил я.
Крендель повеселел и достал из кармана губную гармошку «Универсаль».
— Что это все — гитара да гитара, — сказал он. — Есть ведь и другие музыкальные инструменты.
Он приложил гармошку к губам. Казалось, он примеривается съесть ее, как сверкающее пирожное.
— Сыграй что-нибудь душевное, Кренделек, — сказал дядя Сюва, и Крендель дунул в басы.
Шипящее, гудящее дерево музыки выросло рядом с американским кленом, и сразу же Райка прикрыла окно, дядя Сюва стал смешно дирижировать толстыми пальчиками, а возле третьего подъезда остановился Жилец из двадцать девятой квартиры, только что вошедший с улицы во двор.
«Некому березку заломати…»
Об этом Жильце надо бы рассказать поподробней, потому что в первую очередь подозрения упали на него. Но упали они немного позднее, примерно через час, а в тот момент Жилец из двадцать девятой квартиры стоял у подъезда, слушал музыку и был вне подозрений. Впрочем, стоял он понуро, плечи его были опущены, голова в плечи втянута, будто он боялся, что на него что-нибудь упадет.
Вдруг он расправил плечи, более гордо поднял голову и пошел прямо к нам. Однако подойти к нам было не просто. Уже не дерево, а заросли музыки, колючие кусты вроде шиповника выдувал Крендель из губной гармошки. Жилец с трудом продирался через них, трещал его плащ, а Крендель играл все сильнее, стараясь превратить эти заросли в джунгли.
— Разрешите, — сказал Жилец и протянул руку.
— Что такое? — не понял Крендель, отрывая гармонь ото рта.
— Музыка утоляет печаль, — сказал Жилец и мягко отобрал музыкальный инструмент. Вынул из кармана носовой платок с фиолетовыми цветочками, аккуратно протер им гармонику и после приложил ее к губам. Он не всунул ее грубо в рот, как это делал Крендель, а сложил губы бантиком и бантик приблизил к ладам-окошечкам. Гармошка удивленно прошептала: «Финкельштейн».
Жилец недовольно покачал головой и снова принялся протирать и продувать гармошку. Затем сложил из губ еще более красивый бантик, глаза его увлажнились, и тихо-тихо, тоскливо и томительно он заиграл: «Некому березку заломати…»
И джунгли Кренделя сразу увяли, кусты поникли, листья опали, улеглись под американским кленом, и как-то само собой возникло вокруг нас золотое поле пшеницы и березка, трепещущая на ветру. Играя, Жилец глядел в небо, слегка раскачивался и в своем зеленом плаще был похож, в конце концов, на березку, которую никто не любит и не хочет почему-то заломати.
Тетя Паня свесилась из окна поглядеть, кто это играет, опечалилась за стеклом собака Валет, и даже Райка хмуро глянула из-за зеленого лука, оправив волосы. Замахал под музыку ветвями американский клен — единственное наше дерево, а дом наш, старый, пятиэтажный, помрачнел, раздумывая над словом «заломати».
— Прямо за душу берет, — сказал дядя Сюва, — и держит.
Он сморщил лицо и сжал рукой лицо.
— Всю душу изранил, — сказал он. — Ну не бери же ты меня так за душу! Прошу: не бери!
Ласково, как плющ, музыка оплетала этажи, и под ее аккорды во двор с улицы вошла сухонькая старушонка в черном пальто. Она остановилась посреди двора и подняла к небу указательный палец.
Это была бабушка Волк.
Бабушка Волк
В роговых очках с толстыми линзами, в длиннополом пальто, с авоськой, из которой торчали коричневые макароны, бабушка Волк казалась на первый взгляд той старушкой, про которую сказано «божий одуванчик». Но дунуть на этот одуванчик никто не решался и особенно мы с Кренделем, потому что бабушка Волк глядела за нами.
Когда родители уезжали на Север, они договорились с бабушкой, что она за нами приглядит. Собственных родственников у нее не было, всю жизнь она глядела за чужими и достигла в этом деле таких вершин, что за нами уже глядела почти не глядя.
Войдя во двор, бабушка придирчиво осмотрела Жильца, и тот поперхнулся. Остатки музыки, как мыльные пузыри, улетели в небо.
Выставив указательный палец им вдогонку, бабушка Волк сказала:
— Пакуйтесь!
