— Кстати, и я думал, что это бред, — сказал незнакомец.
— Да-да, не перебивайте. Еще вчера утром вас не было. Поэтому мы никогда не встречались раньше. Вы — это я в то самое мгновение, когда я проходил мимо его биогологенератора или как там его называют.
— Послушайте, а вы не отличаетесь скромностью, — сказал Двойник. — Почему «я — это вы»? А если наоборот? Как я мог родиться вчера, если я помню себя десятки лет? Я все помню, — сказал он задумчиво. — Я могу показать вам могилу отца, и две сосны, где висели мои качели, и свои фотографии… Мальчик на велосипеде…
— Это мои фотографии!
— … и свои фотографии, и ту скамейку в Парке смеха, где я впервые увидел Ирен…
— Ирен! — воскликнул Миллер. — Вы знаете Ирен?
— Простите, это моя невеста, — спокойно ответил Двойник.
— Но это чудовищно!
— Успокойтесь, так называемый профессор Миллер. И давайте здраво взвесим все события. Если вы утверждаете, что я возник вчера и виной тому ваша неосторожность в лаборатории старика Чвиза, то, насколько я знаю теорию Чвиза, мы должны быть абсолютно одинаковы физиологически, а характер и эмоции одного из нас должны определяться характером и эмоциями другого точно в момент синтеза. Каким были вы в ту секунду, когда Чвиз включил полет? Не помните? Разумеется, вы не помните: человек не может контролировать и запоминать свои эмоции по секундам. А тогда ответьте мне на вопрос: как можно сейчас доказать, что вы — настоящий Миллер, а я — синтезированный?
Миллер молчал.
— Значит, критерия нет, — продолжал Двойник. — Сравнивать не с чем. И, клянусь, я не отобрал у вас вашего имени. Синтезированный двойник — вы.
— Послушайте, — сказал Миллер, — но ведь я отлично помню, как все было. После разговора с Чвизом я сел в такси и уехал домой, а утром…
— А я после разговора с Чвизом пошел домой пешком и опоздал: вы заперли дверь.
— Но я помню все, что было до Чвиза, я все время думал.
— И я прекрасно помню, я тоже все время думал о своей установке нейтронного торможения.
— Это ваша установка?
— Ну а чья же?
— Послушайте, но ведь это уже очень серьезно! Теперь нас двое. Наша установка… — он невольно запнулся, так дико прозвучали эти слова — «наша установка», — мы двое должны решить наконец…
— Не знаю, как вы, а я уже решил, — ответил Двойник. — Всю ночь в «Скарабее» я ворочался с боку на бок и думал, думал…
В этот момент в дверь постучали.
— Это Ирен! — сказал Миллер.
— Да, это Ирен, вчера я попросил ее зайти ко мне, — подтвердил Двойник.
— Она не может видеть нас двоих, — зашептал Миллер, — вы должны уйти!
— Я?
В дверь опять постучали.
— Убирайтесь! — закричал Миллер.
— Послушайте, — глухо сказал Двойник, — эта женщина — единственное, что есть у меня в этом мире, единственное, во что я верю.
Он резко оттолкнул Миллера и бросился к двери.
6. Кредо
Миллер едва успел закрыть за собой дверцу стенного шкафа. До прихода Ирен у него оставалось мгновение, чтобы оценить ситуацию, в которую он попал, и найти какую-нибудь статичную позу. О Боже, оценить ситуацию! Люди устроены так, что необычность своего положения по достоинству оценивают потом, много позже, заливаясь краской стыда, смеясь или испытывая приступы запоздалого страха. Но в конкретный момент они нередко ведут себя столь спокойно и привычно, словно всю жизнь только тем и занимались, что на два часа в сутки регулярно прятались в темных и душных стенных шкафах.
Так или иначе, но Миллер немедленно присел на корточки, чтобы замочная скважина оказалась на уровне его глаз, и обнаружил под собой твердый предмет, пригодный для сидения. Он даже успел подумать о том, что неплохо бы узнать, какой это болван не выполнил его распоряжения и не выбросил старенький опель-сейф… Впрочем, надо бы при случае сказать ему спасибо.
И тут вошла Ирен.
Дальнейшее было как в кино. Нет, как в романе. Нет, как во сне. Во всяком случае, было так, как не бывает в обычной, нормальной жизни. Миллер, сидя в шкафу, наблюдал через замочную скважину не просто сцену свидания знакомого или незнакомого мужчины со знакомой или незнакомой женщиной, что уже достаточно пикантно и необычно для ученого с его именем, — он подглядывал за самим собой, причем подглядывал совсем иначе, нежели мы порой следим украдкой за собственным отражением в зеркале. Он имел возможность наблюдать себя, ну, что ли, целиком, хоть со стороны затылка, понимая при этом, что отражение может действовать совершенно независимо от своего хозяина.
Миллер затаил дыхание и прильнул к замочной скважине.
Между тем Миллер-второй, подойдя к Ирен, поцеловал ее в лоб, как это делал всегда Миллер-первый. Потом подумал и вдруг поцеловал в губы, что Миллер-первый делал чрезвычайно редко, когда испытывал прилив особого волнения от встречи с Ирен. Затем он специфическим миллеровским движением шеи поправил воротничок рубашки, и Миллер-первый подумал про себя, что жест этот выглядит со стороны удивительно неприятно и какое счастье, что Ирен на этот раз, как, вероятно, и всегда, не обратила на него внимания.
Звук поцелуя помог Миллеру-первому очнуться от созерцательности. «Я ревную или не ревную?» — неожиданно спросил он себя и понял, что сама возможность спокойно задать этот вопрос уже есть ответ на него.
Он чуть не рассмеялся. В конце концов, можно относиться к происходящему как к научному эксперименту, способному вызвать у ученого лишь любопытство. Важно только понять, беспредельно ли оно. Итак, что будет дальше? Пора предложить Ирен кресло у окна — ее любимое низкое кресло, стоящее рядом с низким столиком, — затем открыть крышку бара, достать начатую вчера бутылку кальвадоса или стерфорда… «Ты сегодня лирически настроена, Ирен? Значит, кальвадос?»
Словно подчиняясь приказанию Миллера-первого, Двойник мягко проводил Ирен в ее любимое кресло, затем беспомощно оглянулся, будто ища чего-то («Действительно, — подумал в это же мгновение Миллер-первый, — куда я сунул вчера ключ от бара?»), потом решительно протянул руку к той самой книжной полке, где стоял недочитанный томик Вольтера («Он вспомнил быстрее меня!» — с интересом отметил Миллер-первый), достал ключ, и вот уже крышка бара открыта.