Однако вид голых бетонных стен, унылый отзвук собственных шагов, низкий потолок, как и всегда, подействовали на Дитриха давяще. Он поспешил пройти коридор, без задержки проманипулировал с очередным циферблатом и очутился на дне тесного, как в средневековой башне, спирального хода. Сотня с лишним ступеней наверх, затем прикосновение к еле заметной кнопке, и круг потолка над головой уплыл в сторону, открывая проколотый звездами зрачок неба. Дитрих поспешно выскочил наружу, и люк колодца сам собой задвинулся. Капельки росы слабо поблескивали на траве, там, где только что было отверстие.
Это был городской парк, расположенный на площади Вознесения, у самой ратуши, что в трех кварталах от дороновского особняка. Озираясь, Дитрих перешагнул изгородь, как хорошо тренированный спортсмен, и зашагал по тротуару — запоздалый прохожий, отрезанный от дома бездействием городского транспорта. Луна, к счастью, снова была за облаками, и мрак скрыл бы бесшумный прыжок Дитриха от любого, кто стоял бы даже в десяти метрах от ограды парка.
Гард жил неподалеку, всего полчаса ходьбы, но Дитрих скоро понял, что спокойно дойти до жилища Гарда будет не так-то просто. Едва он пересек Центральную улицу, как в одном из переулков раздался душераздирающий крик женщины, зовущей на помощь. Дитрих мгновенно нырнул в ближайший подъезд, и очень скоро мимо протопали, тяжело дыша, какие-то люди, запихивая за пазуху только что награбленные вещи. Прошло минут пять, в течение которых не хлопнула ни одна дверь и не донесся звук ни одного голоса. Дитрих вновь вышел на улицу, но пошел в сторону, прямо противоположную той, что вела в зловещий переулок: его следов на месте ограбления быть не должно.
Сделав крюк, он остановился на углу какой-то улочки, достал фонарик и зажег его, чтобы выяснить, где он находится. Но тут же на свет фонарика, как бабочки на луч, сбежались какие-то жалкие существа, трясущиеся от страха, — две молодые женщины, мальчишка лет пятнадцати с порванными брюками и здоровый парень спортивного вида, у которого зуб форменным образом не попадал на зуб. Дитриху пришлось солгать, сказав, что он уже пришел домой и потому не может сопровождать перепуганных людей, и они разочарованно поплелись дальше, кроме здорового парня, который сказал: «Я останусь в вашем подъезде: я не могу, здесь на каждом шагу грабят».
С трудом отделавшись от него, Дитрих зашагал вперед, думая о том, как это страшно — одиночество. Именно о нем он думал, потому что не боялся ни темноты, ни мрачных переулков, ни грабителей, ни даже смерти, которая может явиться сейчас из-за любого угла. Он думал об одиночестве, которое преследовало его даже в самых освещенных залах дороновского особняка в те вечера, когда генерал давал обед многочисленным гостям.
Дитрих был до такой степени одинок, что не принадлежал даже себе, боясь сам с собой разговаривать, чтобы не сболтнуть лишнего. Он потерял все на свете, когда пришел работать к Дорону, хотя были у него и мать, и сестра, и какие-то друзья. Все это исчезло, все это пришлось забыть, стереть из памяти. Ему было, вероятно, немало лет, хотя он выглядел человеком без возраста. Худой, остроносый, весь состоящий словно из пружин, которые могли натягиваться в минуты опасности и сжиматься, когда он существовал рядом с Дороном, всегда покорный ему и беспощадный.
Сказать, что жизнь потеряла для него смысл, было нельзя, потому что, получая много денег, он зачем-то копил их, вероятно надеясь на какие-то изменения в своей судьбе. Но откуда они могли прийти, эти изменения, не знал сам Господь Бог.
Итак, он шел по ночному городу без всякого страха, заботясь о том, чтобы точно и быстро выполнить приказание Дорона. Он понимал, что случилось что-то сверхисключительное, если генерал в собственном доме не может говорить вслух, но не хотел и не умел связывать неприятности шефа с отключением электроэнергии во всем городе, с погруженными в темноту улицами с вспыхнувшими, как эпидемия, грабежами, с хаосом, который подкрадывался к его стране огромными шагами. У него была цель, четкая и ясная, и он шел к своей цели, как амок, не способный сбиться с пути, как бы и кто бы его ни сбивал.
…Гард спал без сновидений — вероятно, потому, что у него были крепкие нервы, хотя и очень нервная работа. Еще покойный учитель Гарда, небезызвестный Альфред-дав-Купер, говорил: «Сыщику по горло хватает реальных кошмаров, чтобы еще видеть их во сне!»