Я также оказала содействие в покупке для него путевки в подмосковный санаторий через местком Управл. Делами (старик лежал с грудной жабой).
Делая это, я никак не думала, что этот глубокый старик (66 лет) окажется врагом.
О всех этих ошибках я, ничего не скрывая, рассказала парткому, но мне не поверили, обвинили в неискреннности и вынесли решение исключить из партии…»{833}
Эта корреспондентка Молотова, похоже, сожалеет, что не написала раньше. Нет сомнений, многим подобные колебания были совершенно неведомы. Разоблачения такого типа, конечно же, имеют особый характер. Они касаются главным образом политических вопросов и чаще всего следуют за падением кого-то из партийного руководства. Такое падение, как правило, вызывает целую серию разоблачений со стороны тех, кому нужно от него отмежеваться, или тех, кто желает потопить его ближайших сотрудников. Так происходит в Саратове и Горьком после арестов первых секретарей областных комитетов партии — Криницкого и Прамнэка. Эти доносы продиктованы в большей степени инстинктом самосохранения, чем какими-либо другими соображениями, которые мы могли предположить. Кто-то лишь осыпает оскорблениями недавно падшего с тем, чтобы более решительно от него отмежеваться:
«Зная, что Вы очень заняты, решил написать несколько слов. За эти 7 дней, что живу в Москве, я пережил больше, чем за всю свою жизнь.
Эта самая подлая, страшная и хитрая гадюка — Прамнэк заставляет теперь продумывать всю свою жизнь. Я, безусловно, виноват перед партией, лично перед тов. Сталиным, что как слепой котенок безоговорочно верил этой гадюке в образе человека — Прамнэк. Мне и в голову никогда не приходило, что такой человек [может] оказатъся предателем родины, партии. За это теперь заслуженно расплачиваюсь. Но я одно могу сказать, что в личной жизни с ним не был связан, на дачах у него не бывал, на квартире тоже, проводы были, когда он уезжал, меня не приглашали…»{834},[283]
Другие пользуются удобным случаем для нападок. Так, в частности, происходит во время чисток в комсомоле в 1937 году. Как мы видели, спасение собственной жизни было тогда вопросом времени.
«Сегодня 26/VI–37 г. Мне стало известно, что органами НКВД арестованы как враги Народа РУМЯНЦЕВ, РАКИТОВ и др.
Считаю своим долгом сообщить, что с этими людьми б. пом. нач. Политуправления НКПС Ч. имел тесную связь. <…>
Кроме этого Ч. часто звонил и был связан с некием Д. Кем и где он работает сказать не могу, но очевидно это тоже один из его друзей по Смоленску»{835}.
Это письмо, быть может, всего лишь попытка отомстить, с этим мы уже встречались. Но два дня спустя доноситель отправляет еще одно:
«В дополнение в первой записке, которую я написал на Ваше имя, считаю необходимым добавить следующее.
Для меня сейчас ясно одно, что Ч., находясь в НКПС на ответственнейшей работе, оказался в лачере врагов и мы, комсомольские работники, и в частности я, работая с ним рядом — этого не заметили.
Прошу верить в искренность моего заявления, потому что я чувствую на себе большой груз вины и я хочу честной работой оправдать и в дальнейшей великое звание члена Ленинско-Сталинской партии большевиков»{836}
Если первое письмо совсем не обязательно продиктовано страхом перед исключением из партии, то второе не вызывает сомнений. Третья страница послания содержит список лиц, с которыми имел дело Ч.И. все же эти письма составляют особую группу. Прежде всего они очень ограничены во времени, кроме того, их адресаты — вполне определенные инстанции приема доносов: партия, крупные деятели или политическая полиция. Письма, направляемые в бюро жалоб, никак не связаны с побуждениями подобного типа.
Итак, зависть, страх и месть объясняют появление многих писем, но не всех. Было бы упрощением видеть в успехах доносительства в тридцатые годы лишь свидетельство использования системы в личных целях.
Защитить свои права
Желание навредить и отомстить отчетливо видно во многих письмах, но мотивы пишущих часто бывают более сложными. Молодая служащая, уволенная из Народного комиссариата юстиции, жалуется на помощника прокурора республики Белоруссия: