— Но в конце концов,— произносит она вслух,— он не сделает этого!
— О, вы так думаете? Разве не ясно: если он выиграет, то поедет в Австралию. А произошедший с вами несчастный случай не позволяет вам отправиться туда. И сам я тоже не поеду: не хочу разлучаться с вами...
— Не надо было ему говорить, что у меня перелом кисти!
— Вы думаете, это было бы честнее? Да и не я, а Лонлас проговорился!
— Нет! — настаивает она.— Я знаю Жана. Он не сделает этого...
— Сделает... из-за вас! В конечном счете это должно вам льстить!— язвительно усмехается он.
— Нет!— снова повторяет она, как бы сама убеждая себя в этом.
— Он сам сказал мне о своем намерении!
— Я вам не верю!
— Когда возвращался на «центральный»... Спросите Лонласа! Вероятно, и он слышал.
— Неужели правда? Рафаэль с горечью продолжает:
— И он назвал меня подлецом!.. Думаю, после всего этого подлецом-то оказывается он!
— Почему?— с логикой и непоследовательностью, свойственной женщинам, спрашивает она.— И нужно ведь было случиться в четверг этой сцене!
Произнося это, она в тот же момент убеждает себя, что еще подлее обоих этих мужчин. Тот и другой — в особенности Жан,— по крайней мере, не пытаются лукавить, любой ценой стараются найти решение вопроса.
Тысячи различных противоречивых мыслей толпятся в ее голове: «Жан поступает так из-за нее... Он поступает нехорошо, недостойно... Нет, героически!.. Рафаэль любит ее. Естественно и вполне человечно, что он хочет разлучить ее со своим соперником... Поведение его алогично... Нет, мерзко!.. Она больше не знает, что думать. Больше не верит ни в кого...»
— Лонлас! Лонлас!
Он прибегает. В руках его маленький приемник из бара, под музыку которого часто после банкетов во время чемпионата они, Рафаэль и она, Жан и она, танцевали в большом зале.
— Живо, Лонлас!
Он хлопочет, запутывается в проводе антенны. Наконец подключение сделано. Лампы начинают нагреваться. Ничего не слышно. Потрескивание. Еще более нестерпимое молчание.
И внезапно, чересчур громко, так как Лонлас повернул до предела рычажок, раздается громовой голос диктора:
— Принимает с лета... Выходит к сетке... Мяч отбит... В свою очередь Рейнольд отражает... Последние моменты игры он — в наилучшей форме!.. Жан Гренье отбивает!.. Рейнольд возвращает по диагонали...
Оглушительное «Ах!» толпы раздается из громкоговорителя.
— Гренье принял низкий с лета... Он посылает мяч... совершенно легкий мяч в сетку...
Молчание, Голос судьи. Но нельзя различить, что он говорит.
— Счет в пятой игре сорок — пятнадцать! Ведет Рейнольд!
— Счет сетов? — нетерпеливо спрашивает Женевьева. Другие двое пожимают плечами. Они знают не больше ее.
— Гренье подает... Браво!.. Мяч неотразим!.. Рейнольд только кланяется ему... Вы слышите аплодисменты толпы!.. Тридцать — сорок!.. Гренье может еще сравнять... выиграть эту игру... У него великолепные удары!.. Затем неизменно он теряет другие... Вот картина этого сета, столь разочаровывающего сета, в особенности после замечательной игры, которую нам довелось наблюдать в третьей партии. Но, напоминаем, идет лишь четвертый сет! Если Гренье потеряет его, будет разыгран пятый... Не все кончено...
Все же голос диктора бесстрастен и не выражает никакого энтузиазма. Женевьева даже лучше, чем если бы она присутствовала при игре, ощущает ее атмосферу. Капли пота показались на ее лбу, рука болит. Рафаэль шепотом повторяет:
— Подлец... подлец...
Что делать? Женевьева находится тут, но она не может ничего поделать. О, Жан! Ты готов пожертвовать всем, о чем мечтал! Надо выиграть! Ради меня, Жан! Я так хочу! Потому что обещание, которое ты просил меня дать в четверг...