Спустя полчаса, всё на своих местах, даже некоторые вещи сложены аккуратно. Отодвигаю шкаф и обнаруживаю старую футболку, которую не успела съесть моль или кто-нибудь ещё. Поднимаю парочку карандашей и одежду, которая вскоре полетит в мусорное ведро, но застываю над мелким квадратом, который лежит изнаночной стороной ко мне и лицевой к полу. Я знаю, что там, потому что когда-то не мог найти его. Спустя минуту бестолкового глазения, всё же поднимаю снимок и поворачиваю лицевой стороной.
Карие глаза словно насмехаются надо мной, а фальшивая улыбка Эмили настолько отчётлива, что я удивляюсь собственной дурости и наивности. Идеально ровные каштановые волосы ниспадают на одну сторону её лица, а со второй поддерживаются при помощи заколки. Я до сих пор помню то белое платье, под которым пряталась фигура, которую она трудолюбиво оттачивала год. Она получила желаемое с моей помощью, потому что я был тем, кто занимался с ней и составлял тренировки и питание. В дополнение к внешности, она получила свой кусочек пирога в виде известности в школе, хотя всегда говорила, что не желает быть в центре внимания. Насколько всё было лживо — не сможет определить ни одна шкала оценки или детектор лжи. Отчасти, в этом виноват я, потому что именно я был в этом эпицентре бедствия постороннего интереса и взглядов. Ей отбило мозги и та Эмили, которую я полюбил всем сердцем, стала той, кого я возненавидел каждой клеточкой души. Школа поделилась на два лагеря: сожалеющих и злорадствующих мне. Я не хотел быть тем, кого жалеют, но стал. Получать хоть какое-то успокоение помогал спорт и Мэди, которая на деле выхватила вдвойне хуже.
Рву на мелкие куски фотографию, как когда-то сделали с моим сердцем, но не получаю и капли освобождения от этих оков, которые давно волокут на дно своей тяжестью.
— Что это было? — раздаётся за спиной голос отца.
Быстро накрываю крышку собственного гроба и поворачиваюсь к нему.
— Школьная хрень.
— Спускайся вниз, ужин готов.
Согласно киваю, подхватываю футболку и карандаши, чтобы наполнить ими мусорное ведро.
— Ты идёшь? — спрашиваю я, сделав несколько шагов к лестнице.
— Телефон в спальне захвачу и приду.
Киваю и спускаюсь вниз.
Эйден уже вовсю терпится с мамой, рассказывая ей всё на свете. Я не знаю, хорошо это или плохо, что он слишком сильно привязан именно к ней. Хотя, я далеко не ушёл, потому что в двадцать два привязан к отцу, как маленький пацан. Именно он — мой лучший друг, товарищ и помощник. Если мама узнает о моих выходках, то в своём возрасте я впервые познаю, что такое домашний арест.
Мэди и Ди сегодня отсутствуют за родительским столом, но и я приехал, не договариваясь, а приземлился с неба на головы родителей с бухты барахты. В последнее время я тяжелее и тяжелее переношу одиночество, стены квартиры как грозовые тучи сдвигаются над головой. Живу, как чертова Ханна Монтана двумя жизнями, где в одной — я всё тот же открытый и весёлый Мэйс, а в другой закрытый и удерживающий всё внутри.
— Как дела с учебой? — спрашивает мама, смотря на меня с той же лёгкостью и любимой мною улыбкой. И серые тучи моментально растворяются, а солнечные лучи освещают сознание. Она — мой свет.
— Отлично, — киваю я, конечно, не беря во внимание пару прошедших инцидентов. — Как дела на работе?
— Прекрасно, если не учитывать квартальных отчетов.
— Зато у тебя нет домашки.
— Да, действительно, вместо неё у меня несколько папок для заполнения.
— Неужели Ваша компания живет в прошлом веке?
— Информацию нужно хранить на нескольких носителях, один из них бумажный.
— Как это предусмотрительно, — улыбаюсь я. Перевожу внимание к младшему братишке, и выгибаю бровь: — Как сам, засранец?
— Судя по последним проискам, намного лучше тебя, — язвит Эйден.
— Последним проискам? — переспрашивает мама, смотря на меня, в эту самую секунду, отец занимает стул рядом, но с замешательством на лице, что не нравится мне. Не больше десяти минут назад всё было иначе, и это слишком подозрительно.
— Были небольшие недопонимания.
— Где? — тут же хмурится она.
— Уже всё в порядке, мам, — улыбаюсь я, мысленно гоняя мелкого по заднему двору его же собственной клюшкой.
Мои слова не влияют на неё так утешительно, как хотелось бы. Последнее, что я хочу — расстраивать маму. Не знаю, как Эйден просёк все мои проблемы, но этот парень хренова прорицательница. Мой взгляд говорит брату: «Заткнись», но он лишь улыбается в ответ. Я хочу его убить. Серьёзно. Этот засранец чист, но я что-нибудь найду.
— Мэйс, — предупредительный мамин тон, и я не могу лгать ей, смотря в глаза.
— Я пару раз ошибся, сейчас всё хорошо.
— Ладно, — выдыхает она, после чего смотрит на отца. — Если это твоих рук дело, то, Картер, клянусь Богом, я закапаю вас всех на заднем дворе.
— А я тут при чём? — смеётся мелкий.
— Тебя оставлю в живых, всё начнётся с твоего отца и завершится старшим братом.
— А какая у меня будет эпитафия? — спрашиваю я.
— Во всём виноват мой отец.
— А у меня? — смеётся папа.
— Попрошу придумать Алекс.
Улыбка папы ослепительная. Кажется, что он очень даже доволен сложившейся ситуацией, с чем не могу согласиться я.
— Предлагаю помолиться и поужинать, — говорю я, на что мама щурится и закатывает глаза, переводя их с отца на меня и обратно.
— Спасибо, Господи, что у нас такая потрясающая мама, — соглашается отец, — её ужины — дары небес, аминь.
— Аминь, — стараюсь содержать смех и поддерживаю его исповедь.
Мама ещё несколько секунд пристально наблюдает за нами, но сдаётся, приступая к еде. Я же в свою очередь пинаю Эйдена по ноге и взглядом говорю то, что готов придушить сразу после ужина.
Собственно, так и выходит.
Покидаю кухню следом за ним и за первым поворотом даю подзатыльник.
— Я прибью тебя.
— Удачи! — восклицает он, и воодушевлённо сматывается наверх.
Не в моём интересе позволить ему смыться чистеньким, поэтому устремлённо несусь за братом и беру в плен его голову между бедром и локтем, начав кулаком магнитить копну каштановых волос.
— Будешь балаболить, будем прощаться, — усмехаюсь я.
— Будешь косячить, будешь получать от мамы, — гогочет он, выкручиваясь из моей хватки.
— Мне двадцать два, мелкий, мама не выпорет меня, а вот тебя — да.
— За мной нет грешков.
— Да? А что это тогда за кучка недоумков, с которыми ты тусуешься после школы?
— Это мои друзья, придурок.
Эйден резко ставит подножку и подхватывает мою ногу, поднимая её вверх, из-за чего мы оба громко смеёмся и валимся в коридоре, не дойдя до комнаты. Спустя полминуты, понимаю, что братишка ловкий гадёныш, легко выворачивающийся из моих рук. Этому его научило время и детство, когда мы любили состязаться за любую вещь: будь это конфета или что-то из одежды. Понимание приходит не сразу, но по этикетке на его затылке успеваю прочитать свои инициалы.
— Это моя толстовка, засранец, — смеюсь я, выворачивая его руку за спину, но Эйден успевает вырваться и двинуть мне в бок.
— Этот дом теперь моя территория, — самодовольно заявляет он. — Это была твоя толстовка.
— Скажи об этом отцу.
Ещё один резкий поворот, и снизу теперь я. Хватаю его лодыжку и сбрасываю с себя тушу, отпихнув в сторону.
— Какого хрена ты рылся в моей комнате?
— Это уже не твоя комната, — улыбается он. Блеск его ореховых глаз отражает внутреннее веселье.
— Это всё ещё моя комната, мама будет только рада, если я вернусь назад.
— Ма-а-ам!? — громко тянет Эйден.
— Что? — спрашивает её голос снизу.
— Ты будешь рада, если Мэйс свалит нахрен из штата? — смеётся этот гад, за что получает от меня хороший подзатыльник.
Мама ничего не отвечает, зато я слышу смех отца, чему улыбаюсь подобно идиоту. Она наверняка попросила нас заткнуться и пожить в мире и гармонии хотя бы пять минут. Конечно, она в ней и живёт, но не тогда, когда мы находимся в одном доме. До девятнадцати лет тишина не решалась заглянуть к нам, отчасти, благодаря мне, и сейчас она с визгом убегает, когда отец, я и Эйден снова собираемся в одной точке. Это подобно кратеру вулкана, который готов рвануть в любую секунду. Этот момент наступил.