– Бабушка, ты лучшая бабушка на свете!
– Лиза, я дура… я умудрилась тебя простудить.
Я умудрилась также допустить, чтобы ноготок на одном из ее пальчиков на ножке врос в этот самый пальчик. Пришлось беспокоить дядю Володю – соседа и хирурга, помочь нам в нашей трудной ситуации. И вот Лиза лежит на операционном столе, ей делают укольчик, и она засыпает прямо на моей руке. Дядя Володя по-соседски и ввиду маленького возраста пациентки не выпроваживает бабушку вон, и пока он делает свое дело, я, изнемогая от жалости и не зная, как еще можно внучке помочь, стою над ней и шепчу в ушко: я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…
Когда все закончилось, анестезиолог сказал: «Зря волновались, девочка ничего не будет помнить». Ой ли… Через два часа после операции внучка сказала: «Бабушка, я попала в клетку. И ты была там». Немного спустя: «И дедушка». И еще через минуту: «Какая же я плакса»…
В моей «сказочной» тетрадке записано: «Прошло два дня. Лиза уже бегает по дому и играет, как всегда, как обычно, а я все еще отхожу от этой „маленькой и несерьезной“, по словам соседа-хирурга, операции».
Зато какую награду я получаю в качестве компенсации! Когда внучка в очередной раз завела свое «бабушка, ты лучшая бабушка…», а я опять взялась возражать ей, она решительно меня остановила:
– Если хочешь знать, это из-за тебя я захотела прибежать на этот свет!
Ну, Лизавета… это уж слишком… Это не так, конечно, но я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю…
Зима-лето, зима-лето…
Да, опять лето. Мы пришли с прогулки с разбитыми коленями, и моя внучка горько плачет:
– И зачем я живу на свете? Чтобы бегать, падать и разбивать коленки?
Ранки промыты, замазаны зеленкой, мы сидим за столом и собираемся обедать. Наша беседа на этот раз выруливает на философские высоты. Очищая молодую чесночину и вышелушивая из нее маленькие чесночинки – будущие дольки, – внучка произносит:
– Это у мамы-чесночины детки родились. А это (показывая на ствол) папа. Потом мама и папа умрут, а детки сами жить будут.
Я уже не пугаюсь разговоров на тему «жизнь-смерть». Я только очень хочу понять, как она сейчас, в свои неполные пять лет, понимает устройство мира. Вчера мы ездили на Хопер. Лежим на песочке, нежимся под солнышком. Кажется – до серьезных ли тут бесед?
– Баб, а как был сделан самый первый человек? Из земли, что ли?
Вопрос серьезный, и всерьез приходится отвечать. Говорю ей о том, какие разные точки зрения существуют на этот счет и что ее предположение, несмотря на то, что она маленькая («Я уже большая!» – возражает внучка), почти совпадает, как это ни странно, с… Наверное, я затянула свой ответ, потому что внучка перебивает меня новым вопросом:
– Баб, а что там, где космос кончается?
Мне опять напрягаться над серьезным ответом? А вода, а песочек, а солнце… И вообще, я слабо представляю себе бесконечность мира. И я честно говорю:
– Не знаю.
И в ответ слышу:
– А я думаю, там – Бог.
И все-таки не тогда, не в ее неполных пять лет, я услышала от нее самую удивившую меня вещь. Сказочная тетрадка свидетельствует: 29 мая 2002 года мы гуляли с Лизой по той же тропке на Селиваниху, только она, тропка, была не осенняя, а весенняя. Внучка то идет, то бежит вприпрыжку (берегитесь, коленки!), смотрит по сторонам, запрокидывает лицо в ярко-синее майское небо. И вот:
– Бабушка, хочу на небо!
Ох уж эти бабушки… В каждом вопросе им чудится скрытый смысл, каждое желание жизнь научила их воспринимать с опаской. На небо она захотела… в каком это смысле? Стараюсь ответом все-таки привязать ее к земле:
– Вот вырастешь большая, сядешь на самолетик…
– Нет, – решительно, как всегда, отвергает мое предположение внучка. И продолжает: – Есть лестница, пойдешь по ее ступенькам – раз, два, раз, два – и придешь на небо.
Немного помолчала и – с еще большей убежденностью:
– Есть такая лестница.
Откуда?! Откуда ей известно про лестницу на Небо? И про ее ступеньки? Она что – читала Библию, она что – знакома с трудами Иоанна Лествичника? Нет, конечно. И она не знает, не может пока знать, сколько всего в себе надо повернуть вспять, изменить и преодолеть, чтобы стало получаться вот это: с одной ступеньки на другую, с одной на другую, и все выше, выше…
Или знает? Не умом, а каким-то внутренним, именно детским чутьем, наитием, потому что взрослому это уже недоступно, взрослые это чутье, это наитие во многом уже утратили, полагаясь больше на разум. И только некоторые из них, избранные, умеющие быть как дети, имеют смелость сказать: «Истину ищут не головой…» А услужливая память подсказывает еще и такие строки: «И сердце разума блесну не хочет чествовать святыней…»