Дуся пыталась его остановить:
– Куда ты, леший? Землицы побольше прихватим.
Жили они на окраине поселка, прикопали бы к огороду сотку-другую – никто и слова бы не сказал. Но спина… Да и Дуся – она храбрится, а сама уже и капли сердечные завела, и давление мерить к соседке бегает. Нет, лучше с гармошкой.
Пришел на станцию. Раньше ему на путях каждый вагончик близкой родней был, каждого, как доктор, молоточком простукивал, а теперь, как дальний родственник, остановился от прибывшего пассажирского в отдалении, ближе к хвосту. Остановился, приосанился, да и растянул меха своей видавшей виды трехрядки. Высыпавший на перрон народ удивленно останавливался, глазел, слушал. Не у многих появлялось желание бросить монету в брошенный на землю картуз, но кое-кто все же лез в карман, доставал и бросал. Одна дамочка в цветастых штанах (Дуся такие сроду бы не надела) сопроводила подаяние словами:
– Прямо как на Арбате.
– Теперь вся страна – Арбат, – отозвался остановившийся рядом коренастый мужчина.
Заработанного («выдумал – подаяние»…) хватило на чекушку и триста граммов колбасы. Вечером Дуся поставила на стол малосольных огурчиков с картошкой. Михеич наполнил рюмашки:
– Ну, Дусь, с почином!
Супруга метнула на него суровый взгляд:
– И не стыдно было?
– А чего стесняться, Дусь? Я что – в чужой карман залез? Я пою, а ты хочешь – плати, хочешь – так слушай.
– Чего пел-то?
– А твою любимую – про златые горы. Эх, Дуся ты моя, Дульсинея!
– Ну, понесло… Нечего меня бусурманским именем называть.
– Оно не бусурманское, оно, говорят знающие люди, из страны Испании идет.
– Откуда б ни шло, да мы-то с тобой – Расея.
Так они беседовали, а про себя Михеич между тем думал: вот чудно! В песне-то про что поется? Все отдал бы за ласки взоры! И златые горы, и даже реки, полные вина. А в жизни? Его Дусю ничем не купишь, ничем не смягчишь: суровость – черта натуры. Она смолоду такова: в первую брачную ночь, когда он посунулся к ней, так двинула его локтем, что он решился возобновить попытку только под утро. На этот раз она удалась, но опаска в нем все же осталась. Так и живет целую жизнь – с опаской. Не сказать, что боится: еще чего, бабы бояться, но опаска все же есть. А казалось бы – что стоит смягчить себя, для обоих было бы лучше.
Нет, от Дуси этого не дождешься! Вон, сидит – передник давно не стиран, платок набок, глаз, как всегда, неприветливый… За что их отдавать-то, златые горы? Тем более – реки, полные вина. Не за что!
– Садись завтракать.
Не приглашение прямо, а приказ. Ну, такому приказу и подчиниться не грех. На завтрак у Дуси чаще всего блины. А он разве против? Хороший блин да со сметанкой – что может быть лучше?
Вообще, конечно, Дуся стала сдавать. Раньше и работа, и дочь, и домашних дел, как всегда, невпроворот, но она тихой сапой везде успевала. А теперь… взять хотя бы этот давно не стиранный передник. Да что передник – хуже то, что без капель сердечных уже и жить не может. Он как-то заикнулся: «Дусь, а если в больницу?» «Еще чего – целый день барыней лежать».
Вот такая она, Дуся-Дульсинея. Однако в чем-то ее характер шел семье и на пользу. Дочка – прямой результат. Сами они, послевоенные дети, росли у родителей, как трава в поле – сами по себе: те целый день на работе, для них – постный суп на плите. Одежу носили от старших к младшим. Их Людочка ела уже котлетки, примеряла разные наряды, меняла стрижки-прически… Дуся своим суровым взглядом окорачивала дочку от излишеств. «Какая-такая юбка мини? Не срамись сама и нас не срами»…
Людочка окончила школу с медалью, поступила в институт (успела – выучилась до всех этих перестроек, бесплатно), и работать ее взяли в денежное место – банк. Вот с личной жизнью ей не повезло – два года промаялась с мужем, да и разошлась. Зато остался сын, их с Дусей внук – Стасик.
Стасик-колбасик…
– Чего – опять выступать пойдешь?
– Пойду, Дусь. Какая-никакая копейка.
– Ага, на чекушку.
– Нет, Дусь, нынче чекушки не будет. Начнем копить. Как заделаемся буржуями…
Супруга смерила его своим привычно тяжелым взглядом.
Если бы знать, что – последним…
Это уже соседка рассказывала:
– Стучу, стучу к вам – никто не откликается. Ну, думаю, на огороде. И точно – на огороде. Только не полет, а лежит…
На похороны приехала дочь. Все сделали, слава Богу, честь по чести: отпевание, венок на могилку, поминки. Вот только Михеич никак не мог проснуться. Ну, словно во сне все было, словно и не с ним. И не с Дусей.