Марчелло решительно обернулся к дому напротив и посмотрел на окно старушки. Словно карауля этот момент, пустое кресло поймало взгляд попугая и выкрикнуло о себе такой грустью, что он тотчас же зажмурился и замер.
Это будет не просто. Главное не мучить себя, не пропускать через душу всё, что увидишь. Ведь этих кресел вокруг может быть сколько угодно, а он, Марчелло, всего один и не сможет вынести источаемое ими горе.
И всё же, чтобы жить, нужно видеть. У жизни должны быть все цвета и даже те, глядя на которые становится грустно. Надо принять их существование. Надо понять, что без них жизни не бывает.
Какаду снова открыл глаза. Грусть пустого кресла жалобно потянулась к нему, но он, вздохнув глубоко и сосредоточенно, оттолкнул её от себя. Сделать это было трудно: желание сострадать требовало от попугая поддаться. Он боролся. Нарочно придирчиво рассматривая кресло, он убеждал себя, что оно лишь мебель, как шкаф или стол, что его можно развернуть к стене, перевернуть вверх ногами или выбросить. Это мебель, в которую, в конце концов, можно было бы усадить кого угодно, она всё равно осталась бы просто мебелью, просто вещью. Ведь не грустно же ему от вида чайника или корзинки для хлеба?! Всё потому, что это только предметы и не более. Всё потому, что… Всё потому что незачем так уж интересоваться ими… Незачем так переживать о тех, кому они принадлежат. Это их история. Следует видеть её как картину или фильм. Следует увидеть её полностью, но пропустить через себя, а вернее, пережить из неё только хорошее. И если оно сохранится в памяти- пусть, а если уйдёт- значит так и должно быть. Иначе не останется сил, чтобы жить.
Из памяти Марчелло выплыло утро первого дня: освещённые солнцем дома, негромкий уличный гомон, россыпь голубей на площади. В лёгком брючном костюме пудрового цвета, в короткополой белой шляпке, с белым вольпино на поводке шла пожилая дама. Напирая изо всех сил, пёс тянул хозяйку за собой, вертел хвостом и повизгивал; она торопилась за ним, семеня короткими шажками, и улыбалась чему-то впереди, на другой стороне площади.
Попугай отвёл взгляд от кресла: там не было того, о чём он вспомнил. В той комнате ничто не напоминало какаду об улыбающейся пожилой женщине в пудровом костюме и её задорном псе.
Марчелло всё понял. Взглянув на дорогу, он не нашёл в ней печали. То было полотно брусчатки, вчера- блистающее камнями на солнце, сегодня- вымокшее от дождя. Историю несчастной любви покинутая женщина унесла в стены своей квартиры, оставив попугаю предчувствие скорого продолжения. Зная, что ещё увидит её, какаду уже не испытывал страданий от пролитых перед ним слёз.
Что до улицы, то она опять стала единой, как раньше, и дождь в любой её стороне шёл одинаково. В кафе за столиком сидели Тонино и Роза- прекрасные, как и прежде. Небо над городом оставалось пасмурным- таким оно и должно быть во время дождя.
Всё было правильно: и встретившие друг друга влюблённые, и простившиеся навсегда любовники, и свежие ветра, бьющие в открытые окна и в запертые двери, и люди, скрывающиеся от непогоды. И даже пустота кресла- она тоже, наверняка, была правильной.
Как мелкие цветные стёклышки: и тёмные, и яркие, и светлые- эти образы складывались в одну большую картину полупрозрачного витража событий, глядя через который Марчелло видел жизнь. Целостная, она выглядела куда более привлекательной и была намного понятней, чем тогда, когда попугай наблюдал её по частям. Постигнув это, он принял решение больше не позволять себе избегать правду действительности, какой бы она не оказалась, и пообещал страхам, охотящимся за ним из будущего, что не испытает их, а если, и подпустит к себе близко, то будет с ними бороться и победит, потому, что уже знает, как это делать.
Остаток дня какаду провёл в осмыслении пережитого, наблюдая неспешный ход дождя во времени и движение жизни города. Последняя, казалось, и не двигалась вовсе, а плыла по течению уходящих минут как по реке, ленно раскинувшись и будто даже дремля.
В ней, после полудня, Марчелло засвидетельствовал сцену знакомства Тонино с хозяйкой кафе, и сразу за тем его быстрый уход. Позже, он прослушал Adaio Albinoni и Oblivion Piazzolla, прозвучавшие из квартиры третьего этажа, и ещё долго потом находился в восторженном возбуждении и не мог унять мурашек по телу. К пяти часам вечера он отметил, что начало темнеть, а в шесть стал замечать, как в окнах домов то тут, то там загорается свет.