Расставание. Любовь. Свобода
Кьяра улыбнулась и закрыла книгу. Какаду открыл глаза. Если бы он мог, то улыбался бы вместе с нею; если бы он мог, то как и она сказал бы, что ему стало легче.
Что за чудесное свойство было у этой маленькой книги? Каким лекарством были пропитаны её страницы? Какая тайная сила была в звучании её слов?
Марчелло чувствовал, что прожил целую жизнь, целую судьбу, прошёл через все её события, увидев, как явь, все её образы, ощутив все её вкусы. В ней он плакал, как никогда не смог бы плакать в своей жизни и видел себя таким, каким не смог бы увидеть даже в самых смелых своих фантазиях.
Ах, эти люди! Как же неудобно им жить в их неудобных телах, как больно переживать их волнения, глотать соль их слёз, терпеть их предательство! Но как необыкновенно вкусны их пироги и кофе, хмельны их вина! Как же прекрасны их стихи и любовь!
Их глаза могут видеть чёрное в белом, а их сердца любить и ненавидеть одновременно! Они добровольно суют ноги в узкие ботинки, и хромая от боли и натирая мозоли, идут в них по улицам, а потом, возвращаясь, снимают их с облегчением и радуются, что, наконец, освободились от этой муки.
Чудные люди! Они включают в домах прекрасную музыку, когда радуются, и её же включают, чтобы довести себя до рыданий.
А зеркала? К чему им зеркала: ласково хвалить себя за красоту и жестоко корить, когда печаль её отнимает?
Глупцы! Часы и даже целые дни они посвящают мечтам о жизни, забывая, что уже живут. Двери их домов открыты, а они спешат запереться на все замки, вместо того, чтобы бежать на свободу!
Что творится в их сердцах! В их ранимых сердцах всё перепутано. Чувства в них,– тронь хоть одно,– взмывают все разом, точно напуганные мотыльки, и мечутся в стремлении вырваться наружу, мучая и разум, и дух, и тело, ввергая их в смятение, в недомогание, в невозможность что-то понять и успокоиться. А затем- порой без причины, чаще неожиданно- вихрь стихает, мотыльки садятся на дно сердца и складывают свои крылья. Рождается молчание- звук опустошённости, за которым следуют равнодушие и покой. В этом покое человеческое сердце может провести сколь угодно много или сколь угодно мало времени, ровно до той секунды, пока в нём вновь не затрепещут напуганные мотыльки.
Как это создалось? Как так сложилось, что быть человеком и мучительно больно и радостно? Откуда в нём, гневно оплёвывающем цветные портреты, берутся слёзы? Проливая их, он ненавидит или всё-таки оплакивает? Почему, подглядывая, он любуется, а взглянув прямо, боится показать, что хоть сколько-нибудь заинтересован? Что мешает ему смотреть открыто?
И что это за нежность истекает из человеческого сердца? В какой его части измученный предательством, одиночеством и разочарованием человек изыскивает эту божественную мягкость, с которой лелеет другого человека, или своего пса, или образ осеннего города? Почему, в этом же сердце, он не находит нежности для самого себя? Он терзает и рвёт собственную душу без жалости, беспощадно, будто это она виновата в чужой к ней жестокости, будто это не она принимает на себя все удары судьбы… Его душа покорно сносит и это, сносит, крича от боли; и человек кричит вместе с ней, ранит её и кричит. Бессмысленное, жестокое самоистязание, ещё более суровое, чем причинённое кем-либо другим, наносящее куда более тяжёлые раны, оставляющее куда более глубокие шрамы. Мучительное… мучительное.. Кажется, оно может быть бесконечным. Кажется, оно может привести к концу жизни того, кто им себя мучает..
Но вот загадка- отвергающий всякую возможность излечиться собственной нежностью, человек ищет её в других людях, ищет безрассудно, на ощупь, в спешке, чтобы поскорее принять её, как лекарство, чтобы унять боль, чтобы остановить саморазрушение, а найдя, раскрывает перед ней всю душу, всю нараспашку, не скрывая ни одного её угла.
Так цветок распускает свой бутон, чтобы впитать свет солнца. Так птица расправляет крылья в полёте, вбирая небо. Так затворник, после долгих лет заточения увидев свободу, стремится к ней всей своей душой.
И тогда происходит чудо. Истязатель опускает руки. Огонь его ярости потухает; его раны затягиваются.
Нежность одного человека спасает другого…
Марчелло нарочно прервал свою мысль. Он понимал, что, когда Кьяра прочла последние слова с последней страницы книги, история закончилась. Автор завершил рассказ о судьбе своего героя и, казалось бы, он был исчерпывающим. Однако разум попугая не принимал этого и уже рисовал продолжение, очерчивая формы сюжетов, впрыскивая в них цвета, оживляя их чувствами. Фантазия его была какаду неподвластна. Разум сам выплетал из неё будущее для завершённой истории, и попугай не мог остановить его; мог лишь прервать мысли, которыми тот рисовал выдуманные картины, и делал это, потому что боялся узнать, какими они могли быть.