Все так же молча они сдали на электронный досмотр свою ручную кладь — ее красную сумку и зеленый зонт и его верный чемоданчик с ее документами, вторым томом «Анны Карениной», пятничным приложением к газете и парой яблок, которые ему было жалко оставлять в холодильнике, — потом, забрав все эти вещи, неторопливо пересекли предрассветное пустынное безмолвие огромного зала, нашли свой выход на посадку и сели возле него в ожидании вылета, до которого все еще оставался целый час. Недавние слезы уже высохли на ее лице, оставив еле заметный след в виде тонкой темной дорожки в слое светлой пудры, и теперь она снова с любопытством оглядывалась по сторонам, широко открыв большие голубые глаза. Вся она — низенькая, толстенькая, коротконогая — чем-то напоминала ему молоденькую белую крольчиху. Но в то же время в тяжести ее мясистого тела угадывалась какая-то чистая и простодушная невинность. «И ведь какая упрямая! — думал он. — Выглядит совсем не глупой, а просидела в ульпане целых полгода и ни слова на иврите не выучила. Вот это упрямство!» Он вспомнил то утро, когда привез к ним в ульпан свою тещу и увидел их, эту молодую и ее мать, сидящих в классе в окружении тощих эфиопских евреев, тела которых напоминали тонкие шоколадные палочки. «Нет-нет, она явно не глупа, — уже совсем уверенно констатировал он, когда она, жестами попросив у него разрешения отлучиться, тут же прямиком, словно ведомая животным инстинктом, направилась в зал беспошлинной продажи. — Даром что никогда не бывала в заграничных аэропортах, а уже разобралась, что здесь к чему». Он лениво последовал за ней, глядя, как она хватает магазинную корзинку и торопится к полкам, заваленным всякой мелочью. В прошлом, когда он курил, он первым долгом направлялся здесь к полкам с сигаретами, но с того дня, как жена заболела, он разом бросил курить — это была первая жертва, принесенная им на алтарь ее страданий. Но его спутница не интересовалась сигаретами — украдкой бросая опасливые взгляды на шедшего за ней Молхо, она быстро нагрузила свою корзинку двумя бутылками виски и бутылочкой водки, добавив к ним две красные упаковки шоколада. «Интересно, она уже спала с мужчинами, эта толстуха? — все так же лениво размышлял Молхо. — И кто будет платить за ту выпивку, которую она собирает сейчас в своей корзине?» Теща дала ему восемьсот долларов на всю поездку, назначив его кассиром для них обоих, и вообще-то ему следовало экономить с самого начала, но, подойдя к кассе, он безропотно и даже без особого раздражения, вытащил кошелек и заплатил за ее покупки, как будто заранее смирился с тем, что старухины деньги будут течь у него сквозь пальцы. Потом ободряюще улыбнулся ей, сказал что-то на самом примитивном иврите, который та все равно не поняла, и легким прикосновением повел ее за собой — счастливую, увешанную пакетами — в сторону выхода на посадку. Но, едва усевшись, она тотчас попросилась в туалет, и он остался охранять ее покупки.
«Ну хорошо, один этап мы благополучно миновали», — сказал себе Молхо, и вдруг в нем прорвалась глубокая усталость, накопившаяся еще с бессонной ночи. Он устроился глубже в кресле и стал рассматривать лица других пассажиров, пытаясь определить, нет ли среди них арабов, которые могли бы взорвать или захватить самолет, но людей арабского вида не обнаружил, — видимо, они не летали самолетами израильских авиакомпаний. «Они вообще мало летают, — подумал он. — Наверно, экономят деньги. То ли дело евреи. Мы народ суетливый и непоседливый. Взять хотя бы меня — всего год со смерти жены, а я уже второй раз отправляюсь в Европу. Впрочем, на этот раз как бы в командировку». За большим окном зала ожиданий медленно занималось серое, безрадостное утро. В мутном зеркале стекла он видел свои серебристые кудри и темные восточные глаза с их всегдашним, слегка меланхолическим выражением. Ночной ветер, очевидно, затих, и облака нависали над летным полем, как низкий бетонный потолок, но Молхо знал, что самолет достаточно силен, чтобы пробиться сквозь эти угрюмые тучи.
Он прикрыл глаза, прислушиваясь к негромким разговорам соседей. «Раньше израильтяне говорили куда громче, — подумал он. — Видно, последние неудачи сделали нас потише и повежливей». Он задремал, а открыв глаза, увидел, что на стойке у их посадочных ворот мигает свет. По радио объявили посадку, и его соседи стали подниматься и выстраиваться в очередь к стойке. Но его спутницы все еще не было. Молхо, ненавидевший опаздывать, торопливо собрал ее пакеты, сумку, зонт и свой чемоданчик и, нагруженный всем этим барахлом, направился к туалету. В прошлом, когда они путешествовали с женой и она задерживалась там, он подходил к двери и подавал ей снаружи сигнал условленным свистом, а она отвечала ему тем же изнутри, подтверждая, что услышала. Сейчас он беспомощно остановился перед закрытой дверью, не зная, как поступить. В конце концов он все-таки решился заглянуть внутрь. В туалете стояла странная тишина, только слабое журчание воды доносилось из-за закрытых дверей, как будто там бил какой-то скрытый источник. «Может быть, за ней по ошибке захлопнулся замок», — улыбнулся он. Не осмеливаясь пройти дальше, он вышел и растерянно огляделся. Поездка явно сулила сложности, но все это было впереди, а пока следовало немедленно извлечь ее отсюда. «Если я потеряю ее еще до посадки на самолет, я буду выглядеть полным идиотом», — с раздражением подумал он. Громкоговоритель между тем объявил, что посадка заканчивается. Он повернул обратно к стойке и увидел, что стюардессы уже выходят через ворота к автобусу. «Какое-то безумие! — лихорадочно подумал он, услышав, как по громкоговорителю называют их имена. — Маленькая крольчиха сбежала от укротителя!» И в эту минуту она выскочила наконец из туалета — заново накрашенная, со сверкающими глазами, тяжело топая на низких каблуках. Он сурово погрозил ей пальцем и произнес: «Спешить!» И уже на бегу, совершенно безотчетно, в его мозгу вдруг промелькнула странная и непонятно откуда взявшаяся мысль — уж не рассчитывала ли теща, затевая их бессмысленную поездку, свести его таким образом с этой низенькой, пухлой молодой женщиной — то ли из жалости к нему, то ли из жалости к ней, то ли из жалости к ним обоим?