Он вытерся насухо. Его мучило какое-то глубокое разочарование, которого он не мог себе объяснить. Может быть, ему просто жаль денег? В конце концов, прошлой ночью они с ней уже пришли к определенному взаимопониманию, можно было бы так это и оставить. Или развивать. Он оделся и спустился вниз, чтобы посмотреть предложенную ему комнату, которая оказалась похожей на одиночный карцер, впрочем, по-немецки чистый и убранный карцер, — она была меньше всех известных ему комнат в этой гостинице, как будто это была самая первая, доисторическая комната, из которой со временем образовались все остальные. «Но здесь нечем дышать!» — недовольно сказал он, и дочь хозяина, сопровождавшая его, как будто поняв эти слова, торопливо открыла маленькое оконце. Молхо, однако, грызли сомнения. Он спустился вниз, чтобы объяснить хозяину, что комната слишком тесна, и тот согласился — да, он и сам знает все недостатки этого номера, но все же советует взять его, пока не поздно, потому что на завтра все комнаты уже заказаны.
Молхо нехотя согласился, и ему дали заполнить новый регистрационный бланк.
Не будь он так уверен, что она вернется до полуночи, он бы, конечно, отказался от этой второй комнаты. Но он был убежден, что при всем ее таланте исчезать ей в конце концов придется сюда вернуться. Поэтому он написал ей записку: «Я здесь», которую, впрочем, тут же порвал, сообразив, что пишет прописными, а не печатными ивритскими буквами, написал снова, на этот раз печатными, но иначе: «Я немного ходить», снова задумался и в конце концов снова порвал, потому что решил, что она не поймет, что значит «немного ходить», и написал совсем уже просто: «Вернусь».
Он вышел на знакомую улицу с намерением купить подарки перед отлетом. Снаружи было уже совсем темно, горели фонари, и, хотя злополучная канава сильно уродовала пейзаж, Молхо по-прежнему чувствовал себя здесь, как дома, — каждый угол, магазинчик или ресторан напоминали ему, как он гулял здесь в те великолепные зимние дни, которые казались ему сейчас овеянными каким-то волшебным светом. Неужели он был тогда счастливее? Или во всем виноват был кружившийся над улицами снег и странный голос женщины-Орфея? Ему вдруг захотелось вернуться в тот ресторан, где они с советницей были в последний вечер. Он без труда нашел его и спустился по ступенькам в большой, еще пустой в это время зал, пропахший табаком и бесстыдно обнажавший уродство своих голых стен; в дальнем углу, за длинным столом, ели несколько официантов. Не обращая на них внимания, он медленно прошел между столиками — сейчас они были покрыты чистыми красными скатертями. «Вы убили ее», — сказала сидевшая в углу женщина, вперив в него взгляд своих умных китайских глаз. Но он не потерял самообладания и ответил ей элегантно и вежливо: «В таком случае и вы убили своего мужа, сударыня». И удивительно, что она тут же, с мгновенной сообразительностью, парировала: «Может быть, но иначе». В тот раз он умолк в потрясении, а жаль — нужно было найтись и ответить. Теперь он вспоминал о ней с легким сожалением. «Она слишком торопилась затащить меня к себе в постель, — подумал он, — всего лишь через несколько месяцев после похорон. Вот если бы она появилась здесь сейчас, я бы ответил ей как следует. Ей пришлось бы признать, что с той зимы я изрядно поумнел». «Нет, спасибо, — сказал он по-английски официанту. — Я ищу человека, который, видимо, еще не пришел».
Он вернулся в пансион в надежде, что она уже пришла, но ключ все так же покоился в голубятне, и его записка одиноко белела в маленьком ящичке рядом, как упавшее белое перо. Он порвал ее, взял ключи от обоих номеров, постоял в недоумении, не зная, в какой направиться, и в конце концов поднялся на второй этаж, встретившись по пути с индийцем, который, судя по наряду, уже направлялся в оперу. Войдя в номер, Молхо первым делом заказал оплаченный адресатом звонок в комнату тещи, но ответа опять не получил, и на сей раз тут же перенес звонок в свою квартиру. Ему ответил далекий и неясный голос гимназиста. «Это я! ~~ закричал Молхо. — Это я! Что у вас слышно?» Сын вначале не понимал, ему мешал звук телевизора. «Где ты?» — спросил он наконец; вернувшись к трубке. «Я в Берлине, Габи, я в Западном Берлине, — сказал Молхо. — Мы пытаемся вернуть эту женщину через Берлин. Почему я никак не могу дозвониться до бабушки? Я звонил ей вчера и только что, но она не отвечает». Габи не знал, почему там не отвечают, ведь Омри и Анат сидят сейчас у нее, потому что она больна. «Больна? — крикнул Молхо. — Что с ней? Да говори же яснее!» — «Да, больна. Она сломала руку. И вдобавок простудилась». — «Сломала руку? — встревоженно воскликнул Молхо. — Когда? Какую руку? Как это случилось?» Но Габи не помнил, какую именно руку и когда, он только сказал, что ей уже наложили гипс, а после этого она заболела и лежит уже несколько дней в постели, но сколько именно дней, он не знает. Молхо быстро закончил разговор, потому что помнил, что звонок из гостиницы стоит непомерно дорого — ему говорили даже, будто эти звонки составляют бо́льшую часть гостиничных доходов, — и, только положив трубку, сообразил, что забыл дать сыну здешний номер телефона. Он в тревоге походил по комнате, потом торопливо собрал свои вещи в чемодан и спустился на первый этаж. И все время, пока он спускался, ему почему-то казалось, что под его ногами не каменные ступени лестницы, а прикрытая ковровой дорожкой рыхлая земля прошлого, вперемешку с обломками кирпичей, битым стеклом и обрывками старых мешков. Он забросил чемодан в свой карцер и быстро пошел вниз, в вестибюль, к веселым огням маленького бара, уже покинутого последними из постояльцев, и постоял там, опершись о стойку, усталый, с посеревшим лицом, представляя себе, с каким удовольствием он бы тоже отправился сейчас в оперу вместо того, чтобы ждать здесь вот так, не находя себе покоя.