Они поднялись по старинным ступеням, куда более крутым, чем в опере Западного Берлина. «Упади моя советница здесь, — подумал Молхо, — она бы не то что ногу подвернула — пожалуй, костей бы не собрала». Гид провел их на высокий балкон с темными, как в соборе, стенами и начал подробно рассказывать об архитектуре здания. «Жаль, что сегодня нет представления, — думал Молхо. — Расскажи я в Израиле, что был на спектакле в опере Восточного Берлина, моя репутация меломана поднялась бы на недосягаемую высоту». Тем временем гид, увлеченный собственным рассказом, решил провести туристов прямо в зал, хотя он тоже находился на ремонте и все кресла были затянуты пластиком. Тут он стал с воодушевлением рассказывать о планах реставрации зала, особенно подчеркивая намеченное восстановление старинных картин на потолке. Когда группа наконец вышла из зала и направилась по коридору к выходу, послышались звуки музыки и пения, насторожившие французов, и гид, по их просьбе, провел их в другой зал, поменьше, по-видимому предназначенный для репетиций, потому что здесь на сцене, вокруг стола, сидели несколько человек с нотами в руках. «Можно ли иностранным туристам послушать?» — спросил гид по-немецки. Певцы не только не возражали, но напротив — казалось, были даже рады показать иностранцам свою работу.
Декораций не было, на сцене стоял только большой рояль, за которым сидел аккомпаниатор, певцы без конца повторяли один и тот же отрывок, а постановщик, невысокий, чернявый человек, то и дело прерывал их своими замечаниями. Французы, рассевшиеся было послушать, вскоре начали перешептываться — как видно, им надоело, — но Молхо был увлечен. Даже когда вся французская группа потихоньку вышла, он остался сидеть, как прикованный, в своем углу, вслушиваясь в голоса исполнителей. Он никогда в жизни не бывал на репетициях, и, хотя знал, что на этот раз не увидит конечный результат, сам процесс становления оперы показался ему необыкновенно интересным.
Музыка была ему незнакома, он не имел ни малейшего представления, современная это опера или давняя, а может, и старинная. Иногда она казалась ему такой примитивной, что можно было принять ее за средневековое произведение, хотя он когда-то слышал, что в средние века опер еще не писали. Постепенно его интерес, однако, переместился с музыки на чернявого дирижера, который время от времени необычайно оживлялся, расхаживал по сцене, размахивал руками, давал указания пианисту, иногда пел сам, а иногда взволнованно выхватывал у певцов ноты и менял что-то карандашом, как будто был не только постановщиком и дирижером, но и самим композитором. Его воодушевление, казалось, усиливалось по мере того, как певцы уставали. Но тут Молхо внезапно заметил, что в углу сцены сидит еще один человек — он почему-то не пел со всеми, а оставался совершенно неподвижным. «А вдруг это какой-то их коммунистический комиссар по музыке, — испугался Молхо, — и сейчас, увидев постороннего в зале, прикажет закрыть все входы и выходы?!» Он торопливо поднялся и начал крадучись пробираться между стульями в поисках выхода. Певцы замолчали, пианист остановился, неподвижный доселе комиссар резко привстал, а энергичный дирижер, видимо заметив беглеца, что-то крикнул ему по-немецки, но Молхо, торопясь улизнуть, не обращал внимания на его слова — страшась, что его вот-вот схватят и обвинят в музыкальном шпионаже или оперной диверсии, он молча продвигался к двери. Но тут со сцены крикнули опять, и он оглянулся.
Сцена была залита светом, а свет в зале был выключен, и поэтому они не могли его разглядеть, но, видимо, приняли за кого-то знакомого, потому что дважды отчетливо позвали: «Зигфрид? Зигфрид?» Молхо оглянулся, но за ним не было никакого Зигфрида, и он остановился, напуганный, слегка согнувшись и приложив руку козырьком ко лбу, как будто смотрел куда-то вдаль. «Пардон, — крикнул он хрипло, то ли спрашивая, то ли отвечая и надеясь, что это всем известное слово покажет им, что он всего-навсего задержавшийся или отставший от группы французский турист. — Пардон?» И, не ожидая ответа, снова — наклонив голову, на ватных ногах, с дрожащими коленями — прошел между стульями к двери, которая, к его великой радости, оказалась незапертой, что позволило ему быстро выйти в коридор и добежать до выхода из здания. Выбравшись наконец на знакомый широкий бульвар, он так же поспешно добрался до пропускного пункта и, решив махнуть рукой на оставшуюся у него кучу восточногерманской мелочи, торопливо стал в очередь, отдал свой пропуск и перешел обратно на свободный Запад. Только сейчас он успокоился и вдруг почувствовал себя в приподнятом настроении.