Анат предложила отцу сесть за руль, но он отказался и с удовольствием следил за тем, как быстро и умело она ведет машину. В Хайфе они были через полтора часа, и она сразу же повезла его в дом престарелых. Ночной дежурный узнал их, поспешил открыть перед ними дверь, и они поднялись на лифте прямо на пятый этаж. Дежурная медсестра уважительно встала им навстречу. «Это мой отец, — шепнула Анат, — он приехал». Сестра взволнованно кивнула. «Как прошла ваша поездка?» — вежливо поинтересовалась она. «Замечательно, — ответил он, — все прошло с большим успехом». — «Вы не очень устали?» — «Я совершенно не устал, — улыбнулся Молхо. — Для меня это еще не так поздно, я ведь пока живу по европейскому времени. Ну, как она?» Сестра с отчаянием покачала головой.
Его провели в затемненную комнату, он увидел Омри, дремавшего у окна, молча подошел к нему и мягко обнял. «Бедные дети! — подумал он. — Не успели похоронить мать, а теперь это». Он не решался смотреть на большую кровать, где лежала больная, потому что сразу же понял то, что все они здесь боялись произнести. Смерть, эта их старая, еще с прошлой осени, знакомая, ждала его появления здесь, как терпеливый гость ждет припозднившегося хозяина дома. Это был вопрос даже не дней, а часов, понял он вдруг не умом, а взволнованно забившимся сердцем.
Она лежала на кровати, маленькая и легкая, левая рука в гипсе закинута за голову, жесткие седые волосы рассыпались по подушке — он никогда не видел их в таком беспорядке, а ее — так беззащитно обнаженной. Он вздрогнул. Ее веки трепетали, она дышала с трудом. Ему показалось, что Смерть снова стала совсем рядом с ним, словно не было этого прошедшего года. Дочь взяла бабушкину руку в свою и сказала: «Папа приехал». Старуха открыла глаза. Узнала ли она его? Молхо наклонился над ней. Нет, она уже никого не могла узнать. Ее глаза были открыты, но отблеска рассудка в них уже не было.
Ему очень хотелось отчитаться перед ней. Она послала его с поручением, он его выполнил, и теперь ему хотелось, чтобы она об этом знала. И ведь она тут беспокоилась о нем! А если даже у нее была какая-то скрытая матримониальная цель, а он сорвал ее планы, то ведь не нарочно, не из-за недостатка уважения к ней. Но, глядя на ее трепещущие веки, прислушиваясь к ее хрипловатому, слабому дыханию, он понимал, что ему придется, видимо, отказаться от своего отчета, ибо хоть Смерть и не подала еще своего знака, но эта старая женщина занята сейчас самым последним, самым важным диалогом с самой собой.
Его дети были очень привязаны к бабушке. Особенно Анат. Матери своей она боялась, но тут проявила неожиданную силу и взрослость. Глядя, как они ухаживают за тещей, Молхо испытывал гордость за своих детей. Он спросил, приходил ли Габи. «О да!» — воскликнула Анат. Мальчик сидел здесь часами и готов был сидеть еще, но медсестры чуть не силой отправили его домой. Молхо повернулся к медсестре. «Я немного разбираюсь в этих вещах, — сказал он ей с горькой улыбкой, указывая на кровать больной. — Я не новичок». — «Да, я знаю», — мягко ответила она, и Молхо, почувствовал, что ему приятно, что его история здесь известна. Он спросил, какой пульс у больной, посмотрел ее рентгеновские снимки и температурную кривую, выяснил, какие лекарства ей прописали, и поглядел на приборы, к которым она была подключена.
Дочь осторожно смочила бабушкины губы влажной палочкой с ватой, и, глядя на знакомую ему с прошлой осени палочку, Молхо почувствовал тоску и даже какую-то обиду — к умирающей матери она боялась приблизиться, а сейчас ухаживает за бабушкой с такой преданностью, будто это ее мать. «Почему бы тебе не пойти домой? — спросил он, обняв ее за плечи. — Идите оба домой, а я останусь с ней. Может быть, она все-таки проснется и узнает меня, и мы сможем поговорить. Идите, уже поздно. У меня над вами преимущество в целый час, я ведь все еще живу по европейскому времени. Если мне что-нибудь понадобится, я вам позвоню. Только оставьте мне немного денег на такси и захватите мой чемодан и сумку, там шоколад для вас. Потом я вам все расскажу».
Он обследовал маленький ночной столик возле кровати — там не было ни транзистора, ни магнитофона, ни наушников, и он немного рассердился на детей, которые не додумались дать бабушке под конец послушать музыку, как слушала их мать. Могли бы подумать об этом! Но оказалось, что не только подумали, но даже предложили ей наушники, но она сама почему-то решительно отказалась.
«Ну, значит, на этот раз обойдется без музыки, — подумал Молхо. — Почему я вообще решил, будто музыка облегчает страдания? Может быть, она, напротив, только усиливает их». Он попрощался с детьми, сходил в туалет сполоснуть лицо и, вернувшись, позвонил матери в Иерусалим, разбудил ее и сообщил, что вернулся и сидит у постели тещи. «Я думаю, она уже не выкарабкается», — мрачным шепотом сказал он матери, и та отреагировала на это очень испуганно, как будто была уверена, что смерть, так энергично взявшаяся за семью его сына в Хайфе, обязательно продолжит это дело в Иерусалиме. «Не буди ее! — взмолилась она неожиданно. — Не утомляй ее напрасно». Он положил трубку, но не сразу вошел в комнату больной, а сначала прошелся по другим палатам этого этажа, который всегда так интересовал его раньше, — посмотреть, кто тут еще лежит. А вдруг он узнает еще что-нибудь новое о смерти! В одной комнате лежали два старика, подключенные к трубкам и приборам, в другой — моложавая женщина, возле которой сидела частная медсестра, читая ей журнал, в третьей находился мужчина его возраста, который то и дело постанывал во сне.