Тем не менее, когда филармонический оркестр возобновил свои концерты в Хайфе, он решил, что на этот раз не уступит. Однако теще, за которой он заехал в пятницу, за несколько дней до концерта, чтобы привезти ее к ним на очередной субботний ужин, на всякий случай не сказал об этом ни слова. Он приехал за ней, как обычно, заранее и снова походил по коридорам дома престарелых, где ему с каждым разом нравилось все больше. Ему были по-прежнему симпатичны пожилые, аккуратные, лысоватые немецкие евреи — они сидели в своих креслах и вежливо беседовали, дружелюбно посматривая на этого тяжелого сефарда с проседью во вьющихся волосах, беспокойные темные глаза которого разглядывали висящую в вестибюле доску объявлений, извещавшую о предстоящих на неделе культурных мероприятиях. Не поместить ли ему здесь объявление о своем тальвине? — каждый раз мельком подумывал Молхо. Иногда он украдкой, с сильно бьющимся сердцем, поднимался на лифте на пятый этаж, чтобы заглянуть в отделение для лежачих — ему почему-то хотелось увидеть умирающих и окружавшие их медицинские приборы, — но на выходе из лифта его неизменно перехватывала пожилая медсестра, допытываясь, к кому он, и ему всякий раз приходилось ретироваться, сбивчиво оправдываясь.
Он всем расхваливал это заведение, выражая шутливое сожаление, что оно предназначено только для немецких евреев. «Если бы туда принимали христиан или мусульман, я готов был бы даже креститься или перейти в ислам, но перейти в немецкие евреи мне, увы, не под силу», — добавлял он не то в шутку, не то всерьез. Его теща тоже была довольна этим местом, хотя долгие годы откладывала переселение. У нее была тогда собственная квартира неподалеку от них, и, даже переступив порог восьмидесятилетия, она все еще оберегала свою независимость. Но потом состояние жены ухудшилось, и та буквально вынудила мать перейти в дом престарелых: «Если что-нибудь случится, кто из нас сможет ухаживать за тобой?» Вначале теща еще пыталась возражать — сейчас у нее квартира из двух комнат, а там ей придется тесниться в одной, и вообще она чувствует себя совершенно здоровой, ей не нужен никакой уход, — но жена была неумолима: «Я не хочу отвечать, если с тобой что-нибудь случится!» — «Что со мной может случиться?» — с мягкой улыбкой спрашивала теща, и тогда Молхо вмешался и сказал: «Вы можете, например, упасть, сломать себе что-нибудь». Но ее это, казалось, позабавило. «С какой стати мне падать?» — спросила она, но жена перебила ее: «Я не смогу умереть спокойно», — резко сказала она, и это решило вопрос. Теща переехала в дом престарелых, и его жена еще успела увидеть ее маленькую нарядную комнату, она прекрасно акклиматизировалась там и пользовалась всеобщим уважением, эта маленькая немецкая еврейка с ясным умом, свободно читавшая на иврите и в свое время руководившая сиротским домом. Неудивительно, что ее тут же избрали в совет жильцов, и с того времени, поджидая ее в вестибюле по пятницам, Молхо всегда чувствовал, что и у него есть доля в этом симпатичном заведении с его утопающим в зелени вестибюлем, где он ждал ее теперь, причем с некоторых пор даже с каким-то волнением, потому что только сейчас, после смерти жены, он стал замечать, как похожи были они, дочь и мать, в своих отдельных движениях и жестах — вот она возникает в дверях лифта, палка висит на руке, она улыбается ему, в ней словно ничего не надломилось после смерти дочери, и она по-прежнему никогда не забывает захватить неизменную коробку вафель, чтобы внести свой вклад в субботнюю трапезу, за которую он с недавнего времени взял на себя полную ответственность, стараясь обычно не пускаться в рискованные авантюры, а делая ставку на то, что всегда надежно, вроде салата, жареной картошки и того вида северной рыбы, жарить который он наловчился в течение недели, хотя иногда рыба все-таки пригорала, — вначале это блюдо имело большой успех, но, поскольку он часто его повторял, уже начало немного приедаться.