Небо выглядело ясным, но дождь моросил, не переставая, как будто рождался в каком-то ином, невидимом месте. Молхо вышагивал взад и вперед с каким-то незнакомым ощущением свободы, время от времени ощупывая пальцами лежащий в кармане ключ с успокоительным сознанием, что отныне на нем нет никаких обязанностей перед женой. Ему вдруг померещилось, что он видит ее сзади, со спины — в старом плаще, стоящую в толпе таких же, как она, мертвецов, перед дверью какой-то амбулатории или канцелярии, чтобы войти туда и проследовать дальше. Теперь уже одна, совершенно одна. Он вздрогнул от горестной мысли, что больше никогда уже не сможет помочь ей, как помогал всегда, и горячий мокрый комок снова болезненно сдавил ему горло. Ему хотелось вытолкнуть его наружу, но комок упрямо не выходил, заставляя его дрожать всем телом, пока постепенно не растворился где-то внутри. По его расчетам теща должна была вот-вот появиться — она жила в доме престарелых на соседнем склоне горы, — и действительно, стоило ему пройти немного вперед, до ближайшего изгиба улицы, как он увидел приближающийся издали слабый огонек, который плыл в воздухе, покачиваясь, точно захмелевшая звездочка, что упала с неба и теперь неуверенно нащупывала себе путь вдоль извилистой улицы, то бессильно угасая, то вновь оживая и разгораясь. Молхо протер глаза. Неужто она идет пешком?! У нее и впрямь был маленький фонарик, он его часто видел. Но не похоже было, что это идет старая женщина, да и фонарик был не тот. Он застыл на месте, словно бы позволяя миру, в котором все еще куражилась смерть, повращаться еще немного, кружа ему голову, и вдруг мир дрогнул и остановился, и он понял, что видит перед собой просто фонарь велосипеда, седок которого, большой и неторопливый мужчина, то и дело останавливается около очередного дома, кладет велосипед на тротуар, исчезает в подъезде, снова появляется и поднимает велосипед. Молхо стоял у входа в один из домов, но, когда велосипедист приблизился, оказалось, что то была женщина — в толстом ватнике, в брюках, штанины которых были стянуты бельевыми прищепками, лицо и шея укутаны теплым шарфом, — она прошла чуть не рядом с ним, но не заметила его, только очки сверкнули в свете фонарика, повернула к их дому, спустилась по ступенькам и стала заталкивать газеты в щели почтовых ящиков. Когда она вернулась и принялась поднимать свой велосипед, ему показалось, что это все-таки мужчина, толстый и краснощекий, — он раздраженно глянул на Молхо; уселся на седло разом просевшего под ним велосипеда и медленно покатил прочь.
Тем временем появилось и такси, тяжело и шумно пыхтя на подъеме, и теща выбралась из машины, сначала выставив наружу свою палку, с которой, без всякой видимой причины, не расставалась вот уже месяц, и, стоя уже снаружи, тут же наклонилась к окну машины, расплачиваясь с водителем и, видимо, дослушивая какие-то его слова — она всегда была приветливо-общительна и внушала людям доверие. Рассказала ли она ему, куда едет, или гордость ей не позволила? Таксист отъехал, и теперь она стояла одна, по другую сторону улицы, торопливо укладывая сдачу в кошелек и поглядывая то направо, то налево, как бы выжидая, пока невидимый поток машин остановится и она сможет перейти дорогу, потом пересекла улицу — он заметил, что она плотно укутана в плащ, в высоких ботинках и перчатках, а на голову впервые натянула ту красную шерстяную шапку, которую они привезли ей два года назад из Парижа, — и ее палка неслась перед нею в воздухе, как будто целилась в какую-то скрытую мишень. Он быстро пошел ей навстречу, стараясь не испугать, но она вначале не узнала его и продолжала идти со скорбно склоненной головой, и тогда он осторожно преградил ей путь, прикоснувшись к ее рукаву, — за последние годы она сильно ссохлась, но держалась по-прежнему прямо, лицо ее было свежим от холодного утреннего воздуха, и увядшая, слегка коричневатая от былого загара кожа издавала легкий запах старых духов.
— Таксист ошибся, он плохо меня понял, — тут же сказала она все с тем же своим немецким акцентом, который в утренние часы, после целой ночи немецких снов и размышлений, был куда сильнее дневного; она явно избегала его взгляда. — Я сожалею, что обеспокоила тебя.
Он промолчал, лишь слегка наклонив голову и удивляясь тому, что она так быстро взяла обыденный тон, и попытался взять ее под локоть, чтобы поддержать на ступеньках. Но она не нуждалась в его помощи — ее старое тело под всей этой одеждой все еще оставалось живым и гибким — и, вытащив свой маленький фонарик, осветила мокрые каменные ступени, покрытые опавшими осенними листьями. Сама спустилась по ним — палка висит на руке, потом она переносит ее на другую руку, — он спешит за ней, на ходу вынимая из почтового ящика слегка отсыревшую газету, торопливо открывает перед нею входную дверь, и она сразу же, почти бегом, направляется к спальне, и теперь он видит, как разом тяжелеет и бледнеет ее лицо, начинают мелко дрожать губы, и вот она уже нажимает на ручку двери. «Минуточку», — шепчет он, доставая ключ из кармана, и еще пытается что-то объяснить, но сразу же видит, что это впустую. Ничего не слыша, она врывается в спальню, как есть, в этом своем большом мокром плаще, в шерстяной шапке, с палкой в руке, даже фонарик все еще горит, — словно смертельно боится опоздать даже на секунду. В спальне жарко и душно — лицо лежащей на постели мертвой женщины и ее свисающие руки кажутся даже слегка порозовевшими, — но в остальном ничего не изменилось, и это полное отсутствие изменений почему-то резко бьет Молхо по сердцу, но он остается стоять у входа, словно бы возвращая дочь ее матери, как будто просто одолжил ее когда-то на целых тридцать лет, и почти отчужденно смотрит, как старая женщина беззвучно падает на покойницу, целует ее лицо, поднимает упавшие руки и складывает у нее на груди, прижимается к ней, — и только тогда слышит приглушенный, сверлящий вой, похожий на протяжный вопль тонущего вдали парохода, и, все еще стоя, как был, у дверей, с влажной и мятой газетой под мышкой, вдруг чувствует, что знакомый комок подымается у него в горле и снова душит его, и ему кажется, что ее вой сейчас вырвет и из него те рыдания, которые вытолкнут наконец этот проклятый комок, но он тут же понимает, что ничего здесь больше не случится, а так и будет только один этот глухой, протяжный, нескончаемый вой.