– Флосси, дорогая, – решительно начала Инид, – разве ты не понимаешь, что с тем же успехом и тебя можно обвинить в краже креста, если он вообще существовал?
– Но я-то знаю, что не брала! – упрямилась Флосси. – Это Луиза стянула!
Инид вздохнула. Флосси била в этот барабан добрых полстолетия. Обвинение миссис Хотон в краже исторической реликвии стало настоящим идефиксом Флосси и причиной ее исключения из комитета Метрополитен-музея. Председательствовавшая там Луиза шепнула на ушко паре-тройке членов комитета, что Флосси страдает легким умственным расстройством. В это все поверили – Луиза победила, а Флосси так никогда и не простила той предполагаемой кражи и предательства, из-за которого она сама постепенно утратила влияние в нью-йоркском обществе.
Все еще можно было поправить, но Флосси цепко держалась за свою гипотезу, что Луиза Хотон, эта леди без страха и упрека, украла крест Марии Кровавой и спрятала у себя в триплексе. Даже сейчас Флосси, тыча пальцем в окно и задыхаясь, твердила:
– Вот послушай меня, крест лежит у нее дома! Его только нужно отыскать!
– Да с какой стати Луизе Хотон брать его домой? – всплеснула руками Инид.
– Она католичка. Все католики такие, – ответствовала Флосси с умным видом.
– Слушай, брось все это, – посоветовала Инид. – Пора бы уже. Луиза умерла. Нужно взглянуть в лицо фактам.
– Это еще зачем?
– Подумай о том, какой тебя запомнят люди. Неужели тебе хочется сойти в могилу с репутацией сумасшедшей старухи, возводившей поклеп на Луизу Хотон?
– Плевала я на то, что люди думают, – гордо сообщила Флосси. – Меня никогда не волновало чужое мнение. А вот что мне непонятно, так это почему моя падчерица продолжала водить знакомство с воровкой.
– Ах, Флосси, – сокрушенно покачала головой Инид, – если бы в Нью-Йорке все принимали чью-то сторону в каждой мелкой сваре, ни у кого бы друзей не осталось.
– Я сегодня прочитала забавный рассказец, – сказала гримерша. – «Все и сразу – зачем?»
– «Все и сразу»? – переспросила Шиффер. – Да это же просто моя тема!
– Подруга сбросила по «мылу». Могу переслать вам, если хотите.
– Конечно, – ответила Шиффер. – Обожаю такие вещи.
Гримерша отступила назад и осмотрела актрису, глядя в длинное зеркало.
– Как вам?
– Отлично. Мы же остановились на естественном облике – вряд ли настоятельницы пользуются косметикой.
– А после того, как она в первый раз займется сексом, сделаем ее покрасивее.
В гримерку заскочил Алан.
– Все готово, только вас ждем, – сказал он Шиффер.
– Иду. – Она встала с кресла.
– Шиффер Даймонд уже идет, – сообщил он кому-то в микрофон.
Они прошли по короткому коридору, затем миновали строительный отдел. Две высокие металлические двери вели на одну из съемочных площадок. На выходе из лабиринта серых фанерных стен был натянут белый экран, а перед монитором составлены складные парусиновые стулья. К Шиффер приблизился режиссер Аза Уильямс, сухопарый бритоголовый мужчина с татуировкой на левом запястье, снявший, как она знала, множество телесериалов и два популярных полнометражных фильма. Прокладывая себе путь в привычной толчее съемочной площадки, Уильямс едва сдерживал любопытство: что за штучка эта Шиффер – капризная дамочка или настоящий профессионал? Она же держалась приветливо, но слегка отстраненно.
– Вы знаете, что надо делать? – спросил Аза. Шиффер пригласили в кадр. Попросили пройтись перед камерой. Повернуться направо. Повернуться налево. У камеры села батарея. Пока ее меняли, все четыре минуты ждали. Шиффер отошла в сторону и остановилась за складными стульями, откуда был слышен разговор исполнительных продюсеров с руководителями канала:
– Все еще есть на что смотреть.
– Да, она выглядит прекрасно.
– А по-моему, бледновата.
Ее послали обратно в гримерную сделать лицо поярче. Сидя в кресле, она вспоминала тот далекий день, когда Филипп постучался в дверь ее трейлера, не в силах пережить, что его фильм назвали паршивым.
– Если вы считаете мой фильм плохим, зачем согласились на роль? – спросил он.
– Я не говорила, что он плохой. Я назвала его паршивым. Это большая разница. Нельзя быть таким чувствительным, если хочешь выжить в Голливуде.
– Кто это сказал, что я хочу выжить в Голливуде? И почему вы считаете меня чувствительным?!
– Что вы вообще знаете? – пренебрежительно говорил он позже, когда они сидели в открытом гавайском баре у отеля. – Это только второй ваш фильм!
– Я быстро учусь, – отозвалась Шиффер. – А ты?
Он заказал две текилы, затем еще две. Потом был стол для пула у дальней стены бара, где они под любым предлогом старались якобы случайно коснуться друг друга. И вскоре – первый поцелуй, возле туалета, расположенного в маленькой хижине. Когда она вышла, Филипп ее ждал.
– Я все думаю над вашими словами о Голливуде.
Шиффер прислонилась спиной к грубой деревянной стене хижины и засмеялась:
– Не нужно считать все, что я скажу, святой истиной. Иногда я болтаю всякий вздор, просто чтобы послушать, как это прозвучит. Разве это преступление?
– Нет, – согласился Филипп, упершись рукой в стену над ее плечом. – Но я никогда не буду знать, когда ты говоришь серьезно.
Она смотрела на него снизу вверх, откинув голову назад, хотя Филипп был ненамного выше – максимум дюймов на шесть. И как-то само собой получилось, что его рука скользнула ей за спину и они слились в поцелуе. Его губы были удивительно мягкими. Вздрогнув, они отпрянули друг от друга, вернулись в бар и выпили еще текилы, но, раз перейдя границу, вскоре уже целовались, не в силах оторваться друг от друга, пока бармен не сказал:
– Сняли бы номер, как люди.
Шиффер засмеялась:
– О, у нас уже есть номер!
У нее в комнате начался долгий восхитительный процесс взаимного познания. Когда они стянули верхнюю одежду и прижались друг к другу, прикосновение кожи к коже стало как откровение. Некоторое время они лежали в обнимку вроде школьников, у которых впереди все время мира и незачем торопиться, затем начали прелюдию – его пенис касался ее тайных мест через белье. Всю ночь они гладили друг друга и целовались, дремали и просыпались, счастливые оттого, что лежат рядом, и вновь начинали целоваться, и уже на заре нового дня, когда им показалось, что они давным-давно знакомы, он наконец вошел в нее. Первое проникновение было таким поразительным и волнующим, что Филипп замер, и оба медленно осознавали чудо слияния двух тел, идеально подходящих друг другу.
В семь утра начинались съемки, но в десять, во время перерыва, Филипп уже был в ее трейлере, и они занимались любовью на маленькой кровати с простынями из полиэстра. В тот день они уединялись еще трижды, а во время обеда со съемочной группой Шиффер сидела, перекинув ногу через его колени, а Филипп запустил руку ей под футболку и поглаживал восхитительную кожу тонкой талии. Вся съемочная группа уже была в курсе, но романы в их кругу считаются нормой в обстановке интимной напряженной работы, когда рождается новый фильм. Обычно интрижки заканчиваются одновременно со съемками, но Филипп приехал в Лос-Анджелес и поселился в бунгало Шиффер. Как любая молодая пара, они играли «в домик», открывая для себя прелесть партнерства, когда обыденное казалось новым и даже поход в магазин становился приключением.
Однако их тайное счастье длилось недолго, потому что фильм вышел на экраны и имел огромный успех. Их роман неожиданно стал достоянием общественности. Шиффер и Филипп сняли больший дом с видом на Голливудские холмы, но не могли предотвратить вторжение внешнего мира в их тихий рай, и вскоре это стало проблемой.
Первый раз они поссорились из-за статьи в журнале, на обложке которого красовалась Шиффер. Там цитировались ее слова: «Я не воспринимаю съемочный процесс всерьез – слишком уж он похож на детский маскарад. Словно маленькая девочка наряжается и крутится перед зеркалом». Вернувшись с деловой встречи, Шиффер увидела номер на кофейном столике, а Филипп, мрачный как туча, кружил по комнате.