— Школа космонавтов, — сказал Леонид.
— А если налетят на камень?
— Трасса проверена. Они тут уже с полмесяца кувыркаются. И я как-то осмотрел — чисто.
Зорины вбежали на насыпь. Антон оглянулся. Пацаны легко и дружно закатывали катушку наверх, для очередного запуска. И Антон вдруг узнал и эту катушку, и луг, и тяпляпистые домишки — все это он видел из вагона. И неожиданно такое чувство близости, прямо родства ко всему этому охватило Антона, что он растерянно остановился.
— Пошли, пошли, — заторопил Леонид. — Слышишь, вон у той сосны есть прозвище, во-он у той. — Он локтем раненой руки показал на огромную сосну, росшую близ линии в лощине.
— Знаю. «Коза отпущения». Мне Гошка говорил.
— Гошка?
— Да. Он у нас был вчера, и мы вот здесь бродили.
— А что? — Антон нахмурился, — Ты как-то странно спрашиваешь о нем.
— Разве?.. А с тобой, голубчик, не просто разговаривать — ты всегда за словами что-нибудь этакое чувствуешь.
— Ну уж! Когда этакого нет, я и не чувствую. А Гошка — во парень. Он мне столько нарассказывал… Ну и про «Козу отпущения». Дуралеи!
Это относилось к охотникам, которые, возвращаясь по линии домой после двух-трехдневных бесплодных шатаний по тайге, в сердцах разряжали ружья в это дерево перед тем, как сойти с насыпи. На уровне рельсов ветки были частью сбиты, частью оголены, а ствол желтел, изгрызенный дробью.
«Коза отпущения» стала для Гошки и Антона ориентиром. Если прямо от нее спуститься на дно балки и затем по ручью пройти вниз метров пятьсот, то наткнешься на поляну, облюбованную Салабоном под строительство вертолета.
— «Ах да, шестерня! — вспомнил Антон. — Сейчас вот Леня получит сына, разрадуется — я и подкачу». Вчера Леонид вернулся с полигона в темноте, голодный, сердитый, и Антон не рискнул заикнуться о шестерне.
Братья вошли в лес. Полянки были усыпаны огоньками. Антон нарвал большущий букет. Появился забор. Леонид раздвинул «свои» доски, и Зорины проследовали к одному из деревянных корпусов. Сверток с одеждой, просунутый Леонидом в окошечко приемной, подхватили чьи-то быстрые руки, они же вроде спросили фамилию и велели подождать минут десять.
— Слышал? — спросил Леонид каким-то сбившимся голосом и глянул на часы. — Через десять минут в нашей жизни начнется новая эра. Теперь ты не будешь дрыхать, как сурок. Среди ночи племянник наверняка захочет, чтобы дядя поносил его на руках и спел чего-нибудь… Ну ладно, пошли на улицу, проводим старую эру.
Больничный городок раскинулся на склоне все той же балки, которая, постепенно расширяясь, тянулась километра на три-четыре и своим треугольным устьем выходила к Ангаре, В этот просвет видны были Падунские Пороги, издали вроде молчаливые и безобидные, видны были острова, сплошь забитые зеленью, как грядки в огороде, и холмы, холмы, холмы, сперва четкие, а дальше затуманенные и, наконец, еле заметные, принадлежащие скорее небу, чем земле.
— Тонет наш Падун, — сказал Леонид, опять глянув на часы. — Тонет бедняга. И никакой спасательный круг не поможет… А странно ведь, Антон. Вот ты любишь астрономию, любишь читать про всякие космические катаклизмы, вот ты вдумайся — древнее Иисуса Христа и царя Гороха, ровесник разве что диплодоку, почти вечный, этот порог через неделю исчезнет. Навсегда!..
— Покорение природы! — сказал Антон.
— Именно покорение… А знаешь, что прежде всего случится, когда поднимется море? — спросил Леонид, не шевельнувшись, а только скосив на братишку глаза. — Мошка исчезнет… Да, да, вот эта самая мошка, от которой ты так невежливо отмахиваешься. Она, говорят, в порогах плодится.
— Туда ей и дорога.
— А потом исчезнут птицы и рыбы, которые мошкой питаются, — спокойно продолжал Леонид. Антон прищурился. — А потом убегут звери, жрущие этих птиц и рыб. Опустеет река. Опустеет лес. А зимой с моря как дунет, как поддаст, так перемерзшие веточки только захрумкают. Дальше — больше. Потом глядь — плешина на том месте, которое покорили. А тут покорят, да там покорят, плешины-то сольются, и пойдет ветерок по планете-матушке песок могильный мести… Тебя такой вариант устраивает?
— Ну, ты и наплел! — только и выговорил Антон.
— Страшно?.. А ведь так и будет через сотни лет, если мы не бросим покорять природу, как ты говоришь, и не начнем просто вживаться в нее, умно и с сердцем… Но все же это сложно, а размышлять некогда. Нам главное — давай!.. И самое ужасное, что давать-то действительно надо. Надо! Иначе — смерть!.. Ты не пугайся. Это я не о Братске, а вообще, хотя и у нас… — Леонид махнул рукой, оперся о плечо Антона и, смягчив лицо, спросил: