Антон перечитал написанное и задумался… Надо еще о Томе напомнить, что она здорово знает испанский язык и что даже он, Антон, выучил уже десятка два фраз… И еще бы что-нибудь про Тому… Но что?.. Трудно!.. Тогда про Гошку, про друга, которого все считают вором, а он не вор. Хотя стоп, нужно ли пугать родителей этой дружбой?.. Ничего. Если осторожничать, то вообще не о чем будет писать… Конечно, хорошо бы вскользь упомянуть и о «Птериксе», но это наверняка так переполошит мать, что она завтра же прилетит сюда и — прощай вертик! Уж лучше после полета…
В бревне трудился какой-то червяк. Он так вгрызался в древесину и так скрежетал зубами или чем-то там еще, что Антон несколько раз пересаживался, опасаясь, как бы червяк его не цапнул. Но звук отдавался во всем бревне, загробный, мерзкий звук.
В соседнем дворе громко негодовала старуха:
— Ну куда, куда вы, чичимозы, лезете?.. Я вас сейчас так разгоню, что вы всех чертей опередите… Генка! Куда, холерный, тянешься? В кадку хочешь нырнуть?.. Любка, почему не обула Генку?
— Не в чего, — пропищало в ответ.
— А в тапочки?
— Один потерялся.
— Ботинки возьми.
— И ботинка одного нету.
— Ах ты, змея! Не может обуть ребенка!.. Обуй один тапочек, один ботинок!
Иногда Антон ловил себя на том, что воспринимает не смысл речи, а ее звуки, словно люди были какими-то музыкальными инструментами.
Пора было закругляться, и так письмо вышло фантастически длинное — почти три листа. Вот только надо еще похвастаться, что видел, конечно, и саму ГЭС и Падунские Пороги, которые уже затопило, так что Антон Зорин был, может, последним человеком, кто их вообще видел. И конец! Хотя о здоровье-то! Об этом, кажется, положено писать в начале, но все равно. Здоровье великолепное. Аппетит у всех зверский и богатырский мертвецкий сон. О простуде, разумеется, ни слова. Ну и ¡Patna о Muerte! ¡Venceremos!
В свитере стало душно. Антон сдернул прищепку, расправил ворот. Шею окатила прохлада, и захотелось пить, но не чаю с малиновым вареньем, а ледяной воды. Вон она капает из крана. И такой в ней чувствовался космический холод, что подставь ей рот, и эти капли, казалось, как раскаленный металл при сварке, прожгут язык.
Бабка за забором с мягкой тяжестью приговаривала:
— Давай-ка из этих бакулочек, матушки мои, церковь построим с маковкой. А то у вас тут чего только в Братске не наворочено, а церкви нету, негде за вас, бестолочей, помолиться.
— Антон, иди попробуй, — позвала Тома и выставила на порог тарелочку с чем-то. Это были картофельные пластики с черными пузырьками подпалин — «печенки».
На плите, возле суповой кастрюли, кипело в ковше какое-то темное зелье, от которого исходил странный запах.
— Смола, что ли? — спросил Антон, жуя «печенки» и принюхиваясь.
— Смола. А еще что?
— И еще чем-то попахивает… Не могу… понять.
— Детством. Деревенским детством. Ты не знаешь такого запаха. Это кедровые орехи. Прошлогодние. Я их парю, чтобы вкуснее были… Я среди кедров выросла. Вся деревня в кедрах. Почти в каждом дворе. И у нас три таких громадных деревища. А как осень… — И Тома с затаенным восторгом стала рассказывать про ветер, про шишки, стучащие по крыше, про то, как эти шишки дробят деревянными вальками, трясут на ситах, сушат, веют, и про то, как зимними вечерами приятно щелкать орехи, внюхиваясь в них и вспоминая лето.
Над одной из сопок, далеко за лесом, кучились облака. Они всегда там кучились, то белые и рыхлые, то плотные, с фиолетовым отливом. Они, казалось, ниоткуда не приплывали и никуда не уплывали, а рождались на месте и на месте гибли.
Тамара тихонько начала:
И Антон подхватил:
Они не допели до конца, когда у порога неожиданно вырос Леонид, чумазый, в крагах, с очками на лбу, улыбающийся. Он оперся о косяк и подозрительно спросил:
— ¡Sajudo caluroso![7] — радостно воскликнул Антон и бросился на брата.
Тот подхватил его, приподнял и поставил на ступени.
— Я за тобой, дон Антонио. Сейчас будем арки испытывать. Поехали, посмотришь, как твоя продукция затрещит. Ты же вибрировал.
— Он, Леня, простыл, — заметила Тома.
— Кто простыл? Я? Что ты! — Антон сорвал с себя свитер и закинул его на дверь.
— Погоди-ка, а вот эта штука тебя не заинтересует? — спросил Леонид, что-то извлекая из кармана и протягивая Антону.