- Моя, - угрюмо говорит Обрубок.
- Покажи ей кулак: чего она распелась тут?
Обрубок машет жене рукой и свирепо шипит:
- Иди, иди отсюда!
Баба плачет громче и то скрывается за стеной, то выплывает из-за нее. Ветер треплет ее платок и доносит слова:
- Де-эточки-и малы-е-еэ...
- Э-э, чорт!
Кузьке тошно: однажды сестра вот так же причитала над ним. Он вспоминает родную хату, огород, грозит жене Обрубка кулаком и кричит:
- Замолчи, холерра!!
- Цыц, а то в карцер!
- А чего она ревет?
В дверях появляются начальник тюрьмы и старший надзиратель.
- Кто кричал? Ага, в карцер!
- За что?
- За то, что кричал.
- А ей можно? - указывает Кузька на бабу. - Воет, хоть картину с нее пиши.
- Ты разговаривать? В карцер!
Надзиратели волокут Кузьку в тюрьму, и вскоре из окна полуподвала вырывается гул шагов, брань, треск захлопываемой двери и крик:
- Остынь!
- Ладно, остыну! - из карцера кричит Кузька и ухарски запевает:
Двор широкий, нету кочек,
Зато много одиночек!...
Январь-февраль-март-апрель,
Январь-февраль-март-апрель...
Надзиратель выносит лесенку, взбирается по ней к окну карцера и запирает его на толстую железную заслонку:
- Пой, хоть лопни!
Нету счастья, много горя,
Конвой ходит в коридоре...
- Эх, отведет Кузька душу! - с завистью говорит Лотошник. - В камере не распоешься, а в карцере можно.
На соборе часы били,
Нас в окружный выводили...
А баба все причитает и взмахивает руками. Платок ее то касается земли, то взлетает. Обрубок глядит в землю.
Присудили не надолго
Разольется пять раз Волга...
Лотошник хочет подхватить припев, но грек дергает его за рубаху и молит:
- Ны пой, Васа: карцур заберут, а меня таска, со таска. Как одын камара останусь?
- Попеть хочется, - оправдывается- Лотошник.
- Таска меня...
- Ну, не буду, не буду. Экий ты...
- Кончай прогулку!
Обрубок косится на плачущую жену. Арестанты гуськом скрываются за дверью и уносят в камеру хриплый плач и веселый припев Кузьки:
Январь-февраль-март-апрель,
Январь-февраль-март-апрель...
IV
Молнии золотом оплескивают тюрьму. В камере нечем дышать, а грек лежит под суконным, бушлатом, стучит зубами и бормочет:
- Бура, гароза, гароза йдот.
С воли доносится скрип тяжело нагруженной телеги.
- Хлеб с поля везут, -мечтательно бормочет Кривой.
- Молчи ты о своем поле!
- В такую пору на лошадей ходить хорошо, -говорит конокрад Усов. -Сядешь при лужке, в лесочек, рявкнет гроза, снимаешь с лошади путы, садишься на нее, на голубушку, и гонишь. Не догонят.
- То-то тебе ногу выкрутили. В грозу все воровал?
В окна врывается ветер, кружится по коридору и гудит в отдушниках. В нижнем этаже с дребезгом захлопывается окно. Вспыхивает молпия, грохочет гром, по крыше барабанят относимые ветром капли дождя. Арестанты забываются," а грек ловит ртом воздух, ерзает головой по подушке, вскидывает к сверкающим молниям руки и в отчаянии хрипит окну, грозе и богу:
- Бей, убивай, не надо болшь... Ну, бей! А-а-а... Бей, проклятий! Не хочу...
Клочков сползает с нар и спешит к греку:
- Ты что это? Слышь, молчи. Не надо так. Кого клянешь? Кончина, поди, подходит к тебе, а ты чего? Ты призывай бога, молись. Как не умеешь? Я научу, слушай...
Грек вскакивает на колени:
- Шито, малитва? слихал, слихал...
Клочков следит за его сухими руками, за вздрагивающим при раскатах грома лицом и шепчет:
- Христос разбойника простил, помнишь?
- Оторвись! - взвизгивает грек и зовет: - Куза, Васа, Васа!
- Да Христос с тобой, -успокаивает его Клочков и будит Лотошника: - Василь, Василь, греку худо, слышь!..
Лотошник глядит на окна и идет к греку:
- Чего ты?
- Васа, ты товарыш, Куза товарыш, как братья мои...
Помирать я...
- Зачем помирать? Вот выдумал.
- А Куза, позови Кузу, -тревожится грек.
- Кузя в карцере песни поет.
- Та, та! - кивает грек и указывает на Клочкова. - Эта пришел и сё самотрит, самотрит.
- Уйди, святой, -говорит Лотошник Клочкову и утешает грека: -Умирать успеешь еще. Отбудешь арестантские роты, я отбуду каторгу, ахнем с тобою дельце и подадимся в Персию инжир есть, поправляться. В твою Грецию махнем. Выпей воды.
- Та-та-та... сё, сё Хроций, Хреций...
Грек роняет чайник, комкает рубаху и царапает сведенными пальцами грудь. Лотошник видит на его гуоах красную пену, ютдается к двери и стучит в нее:
- Фельдшера! Фельдшера!"
Камера оживает, в коридор врывается гул шагов, щелкает замок, и на пороге появляется старший:
- Кому тут фельдшера?
- Человек помирает, -отвечает Лотошник. -Не ищи приключения.
Старший трогает грека за ногу:
- Попандуполо, слышь? Попандуполо...
Веки грека обнажают белки, смыкаются и дрожат, как на огне.
V
Кривой решил подслушать молитву Кузьки и борется с дремотой. Вместе с ним крепятся парни, поранившие в драке стражника, два крестьянина, которым на базаре в сдаче кто-то всучил по фальшивому полтиннику. Кузька видит это и ярится. Дурачье! Двенадцать лет тому назад его самого одурачили этой молитвой. Сколько вытерпел он с тех пор! Его били в сыскных, на базарах и ярмарках, в волостных правлениях, в участках. Били все, у кого была сипа, били кулаками, камнями, ножнами шашек, ключами, нагайками. Били словами, намеками на правду, справедливость и закон. Десятки раз допрашивали его, четыре раза судили. И ни один судья не узнал в нем Кузьку Хмару, бывшего батрака, который крал и чувствовал, что погибает, шел на кражу и мечтал о том, что вот он украдет, купит за Кубанью земли, женится, будет сеять хлеб, драть в горах диких пчел, ходить за форелью. Ведь в миллион раз лучше пахать, сеять, чем воровать, быть в руках полицейских, сыщиков, приставов, урядников, скупщиков краденого, надзирателей и начальников тюрем. Это петля, могила. И не убежать от них Кузьке: оплела паутина неудач, суды, надзоры. Нет, не жить ему за Кубанью, не есть своего хлеба!
Кузька закрывает глаза и думает: "Игру бы хорошую затеять, что ли". Хорошо выигрывать, глядеть на взволнованные лица, притворяться спокойным и быть скупым на слова. Быстро летит время, в виски стучит, голос любовно, как горец лошади, шепчет в уши: "Не горячись, тише, тише", - и вдруг гаркнет: "Несись, по кушу, по кушу! Так! Так1 Еще!" И опять ласково шепчет: "Ша-ша, тихо, тихо, сорвешься". Кузька поднимает голову, зовет Обрубка в угол, садится рядом с ним и шепчет:
- Ну, запоминай: "Шла матушка Марья, шла и приустала, легла и приуснула, и снился ей сон. Над рекою Иорданью жиды Христа распинали, терновый венок надевали, с подножки кровь проливали. Вставала матушка Марья, рыдала, к земле припадала: кто мой сон трижды вспомянет, будет избавлен от пытки и всякой напасти.
Аминь". Понял?
- А как не. Ладная молитва.
- Ну, только никому чтоб, а то не поможет. Шепчи за мною: "Шла матушка Марья"...
- "Шла матушка Марья", -повторяет Обрубок и трогает Кузьку за руку: - Слышь, как же это: божья матерь, а Марья!
- А тебе что за дело?
- Да ведь Марья-это баба какая-то, а тут молитва.
Кузька щелкает Обрубка по лбу:
- У тебя тут что, мякина?
- Не мякина, а нету в молитвах про Марью. Да чего ты сердишься? Я к тому, чтоб молитва пользительнее была. Ну, "Шла матушка Марья..."
- "...Шла и приустала, легла и приуснула..."
VI
От тоски проигравшийся Кузька придумал злую забаву: добыл лист бумаги и, собрав арестантов, полушопотом объявляет им:
- Ну, ребята, начинаем любовь крутить, но тес, а то...
- С кем крутить-то?
- С Сенькой.
Сенька, трусливый вор, выдал кого-то, сидит в одиночке и не выходит на прогулки.
Кузька карандашом пишет ему от имени арестантки Насти записку. Узколоб глядит ему под руку и с усмешкой читает: