В уборной нас с ним по поручению врача не торопили, хотя для всех был срок в уборной всего двенадцать минут, мы же часто оставались там 20 – 25 минут.
В девять с половиною утра приносили завтрак: ячменный кофе и сахар.
После завтрака – в 10 часов Петр Николаевич ложился спать и спал до 11.30, когда его одного опять пускали в уборную. В 12 – 13 ч. был обед.
В 13 с половиною – 14 часов его обыкновенно вызывали на допрос.
В 17 с половиною – 18 часов он возвращался, и приносили ужин, после чего он немного читал, и мы много разговаривали.
Книги для чтения он получал из тюремной библиотеки, которая на Лубянке была довольно обширна. Кроме русских книг, были и иностранные.
Вечером еще раз выводили в уборную, а в 22 ч. отбой, и мы ложились спать».
Генерал П.Н. Краснов на Лубянке получал особое питание, которое ему приносили отдельно.
В паек атамана входило:
1 кг 200 г белого хлеба и девять кусков сахара. Завтрак: блин или рисовая каша или яйцо. Обед: суп или борщ, кусок жареного мяса с гарниром и компот. Ужин: каша или пюре картофельное с куском селедки.
Следователь называл его по имени и отчеству и разговаривал с ним исключительно вежливо, на «Вы».
За четыре месяца, первые два месяца его вызывали на допрос каждый день, кроме воскресений, а потом два раза и раз в неделю.
Допросы были только днем, так как следователь учел жалобу Петра Николаевича. Краснов плохо видел по ночам и не мог ходить.
Следователь спрашивал его о деятельности, как атамана, в 1917 – 1919 гг., о времени эмиграции, об организации казачества во Второй мировой войне.
В вину Краснову ставилось:
1) нарушение слова, данного им в 1917 г. при выпуске из тюрьмы в Быхове, что он не будет сражаться против большевиков;
2) в антисоветской борьбе в 1917 – 1919 гг., в поддержке Братства русской правды, в руководстве казачеством во Вторую мировую войну.
Однажды нарком госбезопасности генерал В. Меркулов вызвал к себе на прием Николая Николаевича Краснова и его сына Николая.
Кстати сказать, из четырех Красновых (П.Н. Краснов и С.Н. Краснов были казнены) Н.Н. Краснов (старший) умер в ссылке, а Н.Н. Краснов (младший) после 10-летнего наказания вернулся в Европу.
Итак, кабинет Меркулова (Н.Н. Краснов – младший):
«– Не стесняйтесь, «господа»! Закусывайте и пейте чай, – предложил Меркулов, вставая.
– Такие «чаепития» – не частое явление у нас на Лубянке. Только для особых гостей! – на его лице появилась странная блуждающая улыбка, полная скрытого смысла…
– Как доехали? Не укачало ли и вас в самолете? (Что это, намек на Шкуро?) Не беспокоил ли вас кто-нибудь? Есть ли какие-нибудь жалобы? – и не дождавшись ответа, скорее даже не интересуясь ими, Меркулов обратился прямо к отцу.
– Почему вы не курите, Краснов, не пьете чай? Вы, по-моему, не очень разговорчивы и дружелюбны! Я думаю, что за этим молчанием Вы пытаетесь скрыть Ваше волнение… страх…. а волноваться, в общем, совсем не стоит. По крайней мере – не в этом кабинете. Вот когда Вас вызовут к следователю, я Вам советую говорить только правду и находить ответы на все вопросы, а то… мы и подвешивать умеем. – Меркулов тихо засмеялся. – Знаете, как подвешивают? Сначала потихоньку, полегоньку… даже не больно, но потом… Не описал ли в своих книгах подобный способ дознания атаман Краснов?
– На свободу не надейтесь, – продолжал генерал. – Вы же не ребенок! Однако если не будете упираться, легко пройдете все формальности, подпишете кое-что, отбудете парочку лет в ИТЛ и там привыкнете к нашему образу жизни и… найдете ее прекрасные стороны. Тогда, возможно, мы Вас выпустим. Жить будете!
Опять пауза.
– Так что, полковник Краснов, выбирайте между правдой и жизнью, или запирательством и смертью. Не думайте, что я Вас запугиваю. Наоборот! Ведь Петр Николаевич, Семен Николаевич и Вы – наши старые знакомые! В 1920 г. вам удалось вьюном выскочить из наших рук, но теперь все карты биты. Не уйдете! «Нэма дурных», – как говорят на Украине…
– Мне Вам нечего рассказывать! Я не понимаю, к чему вся эта волокита. Кончайте сразу. Пулю в затылок и…
– Э-э-э, нет, «господин» Краснов! – криво усмехнулся Меркулов, опускаясь в кресло. – Так просто это не делается. Подумаешь! Пулю в затылок и все? Дудки-с, Ваше благородие! Поработать надо! В ящик сыграть всегда успеете. Навоза для удобрения земли хватает. А вот потрудитесь сначала на благо Родины. Немного на лесоповале, немного в шахтах по пояс в воде. Побывайте, голубчик, на 70-й параллели. Ведь это же так интересно! «Жить будете» – как говорят у нас. Вы не умеете говорить на нашем языке. Не знаете лагерных выражений, родившихся там, в Заполярье. Услышите! Станете «тонкий, звонкий и прозрачный, ушки топориком!», ходить будете макаронной походочкой! – расхохотался генерал. – Но работать будете! Голод Вас заставит!»
Когда Меркулов закончил свою речь, то нажал кнопку звонка на столе, вызвав офицера.
Обращаясь уже к вошедшему, он сказал: «Убрать их! С меня хватит! Но следователям скажи – «без применений»! Понял? Жить должны! Работать должны!..»
Стоит заметить, что на Лубянке к врагам относились при вожде гораздо гуманнее. Может потому, что эти враги были настоящие!
6.
На Лубянке Петр Николаевич Краснов считал, да и надеялся, что его не казнят. Атаман и ярый враг большевизма был уверен в невыгодности своей казни, так как она сделает из него мученика и вызовет нежелательные толки на Западе, где он известен как писатель, а его произведения переведены на семнадцать языков.
На нем была зеленая гимнастерка и длинные штаны. Из-за того, что во время болезни его ноги распухли, ему выдали высокие сапоги с кирзовыми голенищами и кожаным низом. На прогулку ему давали тюремное пальто, черное, с завязками впереди вместо пуговиц, осенью картуз, а зимой серую солдатскую папаху.
Каждые десять дней в бане П.Н. Краснову меняли чистое белье: рубашку, кальсоны, полотенце, простыню и наволочку, а на кровати у него единственного лежало два матраца. Во время допроса на стул Петру Николаевичу подкладывали кожаную подушку, для удобства.
Больше всего Краснов беспокоился о своей жене Лидии Федоровне и очень мечтал, чтобы в эмиграции была издана его последняя рукопись «Погибельный Кавказ».
На что-то еще надеялся и Андрей Андреевич Власов.
Как бывшему биографу Власова, К. Токареву разрешили присутствовать при его допросах в Москве. Не раз они беседовали на Лубянке.
В. Токарев вспоминал:
«Сокамерники завистливо удивлялись, как это ему удалось выпросить двойную норму питания.
– Мне голодно, я большой человек, – жаловался он надзирателям.
– Не большой, а прожорливый, – отмахивались они. Их начальник распорядился выдавать двойную пайку – «чтоб не скулил перед судом».
Однажды Власов спросил у меня:
– Слушайте, какой это приказ Сталина был, что будто бы меня и после войны обязательно найдут и казнят? Вы читали такой?
– Не читал, – отвечал ему, – но слышал.
– Да ведь меня теперь весь мир знает! – восклицал Власов. Возмездие привело его в камеру смертников, а он на что-то еще надеялся!
– А ведь, возможно, меня и не расстреляют. Дадут этак лет двадцать пять – и порядок. Я же спас сотни тысяч русских военнопленных!
Ему напоминали о предательстве. Он возражал:
– Не то говорите, не то… В политике преступление – ерунда, важны результаты. Мой результат – спасение военнопленных от голода и унижения. Так что вспомнят и эту мою заслугу!
Возвращаясь с допросов, Власов злобно ругал своего следователя, которому сам же давал подробные показания, но не доверял его записям и придирчиво вчитывался в протокол, прежде чем подписать. Однажды вернулся возбужденный и даже довольный.
– Нынче мне повезло, – сказал, подмигнув из-под окуляров. Оказывается, его привели к начальнику следственного управления.
Увхода на столике – большая пепельница с горкой окурков. – Я их цоп и за пазуху, – похвалился «освободитель России». Он рассортировал «бычки» по степени их пригодности и сказал: «Живем!»…
После сорокаминутной беседы Власова с Абакумовым начальник внутренней тюрьмы полковник Миронов получил указание:
«На имеющуюся у Вас половину продовольственной карточки прошу включить на дополнительное питание арестованного №31.
В 12.05 30 июля 1946 г. открылось (закрытое) судебное заседание военной коллегии Верховного суда СССР.