— Иван!
— Аиньки? — весело отозвался один из братьев.
— Кто спросит — я на буксире!
— Капитана сватать?
— Попробую. А вдруг уговорю!
…Дорогой гостенек плыл к Борскому сплавучастку.
Дома начальник ринулся к настенному шкафчику, достал оттуда початую бутылку с деревянной затычкой. Потом в сенях сорвал с проволоки несколько вяленых окуней, рассовал их по карманам и скорым шагом пошел к Чулыму. Его обласок с утра лежал у воды.
Гостя встретить надлежало подальше от поселка. «Пожалуй, у Черного яра, — подумал Романов. — Пока разговоры, то да се».
«Ударник» — старенький, выкрашенный в грязно-серую краску, отчаянно молотил плицами по воде, за ним, на буксире, медленно тянулась широкая черная баржа.
Тихон правил к носу парохода. Его заметили, дали гудок — сторониться, но начальник все греб веслом, подплывал все ближе.
На мостике появился капитан — сухонький рыжий старик в толстом сером свитере и серых же растоптанных валенках. На крупной его голове ладно сидела поношенная форменная фуражка с желтым потемневшим крабом.
— Иван Павлович!
Шишкин увидел, слегка качнулся над перилами.
— Романов, что ли?
— А то не узнал! На борт принимай!
— Пожа-алте! — и капитан густо, начальственно, крикнул в рупор: — На вахте… Веркин, принимай!
…В каюте капитана все запахи парохода и реки. Подрагивают крашеные стены и покрытый цветным линолеумом пол. К краю стола потихоньку сползают полусухие вяленые окуни — капитан с начальником выпили по второй рюмке.
Отдышавшись после спирта в красный кулак, Шишкин косится на Романова.
— Ты с каких таких щей гулять вздумал? И меня поишь за что?
Тихон не прячет улыбки.
— Так, за старо зашло!..
Капитан соглашается и уже веселей смотрит своим цепким стариковским глазом на начальника сплавучастка.
— За старое, говоришь… А что?! Встречались и не ругались. Самая точка! Благодарствую, уважил, очень уважил старика. Да нет, не на вахте я, посижу…
Помолчали. Шишкин посасывал потухшую трубку с накладным серебром. Романов уже знает: сейчас он начнет жаловаться и надо молча слушать его.
Капитан протяжно вздыхает.
— Старею, Тишенька… Ходовая моя никудышна. Вишь, лето, а я катанки на ногах таскаю. И лягу — все-то косточки говорят. Да и то… с малых лет на реке, при купцах еще начинал. Не будь войны, жил бы я на пенсии возле своей старухи в Моряковке, цветочки бы сажал…
— Поплаваешь еще, Иван Павлович… — ласково утешает Тихон Шишкина и мучится: надо, пора начинать разговор, ради которого он на обласке летел. Пароходишко-то движется как-никак. Уже Черный яр рядом.
Они много лет знают друг друга. Один «Ударник» и ползает из года в год по мелеющему Чулыму.
— С чем бежишь, Иван Павлович?
— Продукты до Зырянки. А там ружболванкой грузиться буду.
— А мы заготовки для лыж давно отправили…
Романов молод, крепок, мало разбирает его выпивка. Зато у капитана порозовели сухие желтые щеки, и видно, что он блаженствует, — спирт разогрел, поднял старика. Тихону жалко, стыдно тормошить Шишкина просьбой, но где-то сбоку яростно колотятся плицы колеса, шумит, бурлит взбитая вода — плывет пароходишко, вот-вот покажется поселок.
Начальник сжимается в себе.
— Иван Павлович… Любишь не любишь, а иди навстречу. Дело-то у меня какое…
Шишкин настораживается.
— Так и знал! Хитрюга, чалдон чулымский… Обошел старого хрена. А ладно, хвалю за ухватку. Выкладывай!
Не впервые такой-то вот случай… Но Романов просит сбивчиво, по-мальчишески.
— Убери спирт! — почти кричит Шишкин. — С какой рожей команде я покажусь, а ведь сказать про твое надо…
— Да с двух-то наперстков, Иван Павлович… Да вы ж как стеклышко… Ни в одном глазу!
— Нет, правда? Не кривишь душой? — допытывается капитан с надеждой. И торопливо перебирает руками пуговицы на кителе. Пуговицы застегнуты, старик добреет голосом. — Что ж, авиабереза — это же фанерочки, крылышки… А от сына давно письма нет, на Ленинградском воюет… Баста! Пошли к радисту!
Радист долго связывался с пароходством, и Тихон вышел из тесной радиорубки в коридор. Под теплыми железными листами пола, внизу, напряженно вздыхала работающая машина.
Шишкин кричит кому-то: