— Тут рисунки…
Романов развернул свиток из склеенных тетрадных листов. С быстрым удивлением спросил:
— Неуж сам рисовал?
— Сам.
— Здорово-о… Слушай, а возьму я тебя на работу. Возьму и глазом не моргну! Ты как так руку набил?
— А самоуком
— Самоуком! — фыркнул Тихон и порадовался тому, что в конторе как раз требовался статистик.
Статистикой участка Петя занимался далеко не каждый день. Чаще цифирь начальник сам считал. А Пете поручал более важное.
В Боровом, как и на большинстве сплавучастков Чулыма, не было радио, кино привозили редким случаем, газет шло мало, а библиотека совсем крохотная — Костя Кимяев, к примеру, за год все книжки перечитал… Вот и тянулись люди к тому, что писал да рисовал Петя. Лозунги, плакаты, стенная газета… Газету с постоянной рубрикой «Веселый багор» приходили читать не только рабочие, но и их домашние.
В последнее время юный художник часто копировал карикатуры Кукрыниксов из «Правды». Регулярно на дощатых щитах появлялись Гитлер и его подручные… И похохатывали над ними сплавщики. А то и матюгали — это уж по настроению, кто как.
Позавчера Романов дал Пете новое задание.
— Ну, мил человек, откладывай бумаженции в сторону и берись за кисть — тоже оружие! Замысел? А вот какой замысел… — Начальник ходил по кабинету и поглядывал на мальчишку. — Юльские приедут, да и своих надо опять взбодрить… Такое ты нарисуй, чтоб за душу хватало! Да, брат, именно красноармейца, фронтовика. И чтобы призывал! Прямо из боя, из пекла… Сможешь?
Лицо у Пети круглое, девичье. В серых глазах, под мягким наплывом верхних век, серьезная задумчивость.
— Скомпоновать требуется, Тихон Иванович…
— Во, во! Это самое… Скомпонуй! И поскорей, очень прошу.
…В окно деревянного сарайчика, что стоял у конторки участка, густо лилось ласковое утреннее солнце, в проеме открытой двери виднелся Чулым, запань, набитая желтизной соснового леса, и теплые белые облака, что недвижно висели над таежным поселком.
Петя сидел на чурбаке, поглядывал на Чулым, на дразнящую чистоту большого дощатого щита и сердился: никак у него не получалось с тем фронтовым бойцом.
Вообще-то поколенную фигуру солдата он уже скомпоновал. И, больше того, на щит ее перенес. Сквозь медовую желтизну струганого дерева проступало строгое, вопрошающее лицо воина в каске, его левая рука крепко сжимала винтовку. Не хватало на рисунке только правой руки солдата. Она, эта рука, виделась Пете вскинутой, указательный палец как бы упирался в зрителя и тоже как бы спрашивал… Слова на щит придумались сразу: что ты сделал для пятой маты?!
— Во, правильно! Так и напиши! — одобрил позавчера Романов.
Возможно, десятый набросок лег на листы ученической тетради, а не давалось Пете нужное положение руки. И уже брало отчаяние. Работу-то следовало окончить к обеду — обещал. Где-то к вечеру подъедут сплавщики Юла, и к тому времени щит обязательно должен висеть у Чулыма.
Он сдался наконец, Петя. Снял сшитый из мешковины фартук, вытер руки, закрыл сараюшку и пошел к Никольской. Однажды смотрел у Олимпиады Степановны книгу о гражданской войне, и запомнился яркий плакат. Как раз то что надо: красноармеец двадцатых годов тоже спрашивал…
Школа и учительский дом стояли не в улице, а ближе к Чулыму, на невысоком взгорке. За штакетником грели на солнце свои пышные зеленые бока старые березы.
Никольская оказалась в огороде. Заметила, поднялась от грядки и подошла.
— Здравствуй, племя молодое… Держи огурец! Ты чего в такую рань?
Петя признался.
Учительница только руками развела.
— Спасовал, эх ты, художник от слова «худо»… Не сердись, учись понимать шутку. А знаешь, будь другое время — отказала бы в книжке — сам постигай, с натуры надо больше работать! Ладно, война, темпы нужны. Жди, я сейчас.
Петя повеселел. А когда Никольская принесла книгу, он признался и в другом:
— Олимпиада Степановна… Я под рисунком, на доске-то, место оставил, вот, стихи сочинил…
— Да ты и с рифмой дружишь? Зело любопытно…
— Так, нашло… — робко признался Петя и громко, уже заученно, прочитал:
— А что-о! — учительница даже худенькие свои плечи подняла. — Чувствуется накал, призыв — пойдет. Пиши, разрешаю!