Начальник потоптался в ограде, а тут жена с огорода. Качнулась длинным телом, взглянула укорно и заговорила, видно, о наболевшем давно.
— Люди поправили стога, а мы все чтой-то ждем. Дождемся. Небо-то морочит. Задож-жит не сёдни-завтра, спортится трава — чем корову кормить?
Неделю назад ударил в Причулымье шалый ветер и у многих борских верхи стогов посшибал. Романов тут же отпустил с работы всех, кому надо было поправить сено, лишь сам не удосужился сходить в луга. Права Фаина, тянуть дальше — это себя наказать. Прольет стог часом, а после и кидай Пеструхе гниль. Какое молоко ждать!
Тихон сходил в стайку, взял там деревянные троерогие вилы, заткнул за ремень топор и пошагал со двора.
…За поселком, за сосняком, за речкой Боровой — солнечно, ветрено и зелено. Высокая, к осени, поднялась отава, хоть снова литовкой маши.
Широкая грива тянулась далеко по Чулыму, стога сена на ней стояли густо и сейчас мягко теплели своими рыжими приглаженными боками. Романов, расслабленный спиртом, терзал себя воспоминаниями.
Поселковый клин покосов делился каждый год, и каждый год пай доставался в разных местах. Вот здесь братан валил траву — там вместе гребли кошенину, в том озерушке и купались с Мишкой, и неводили бреднем.
А начало сенокоса всегда было праздником. Исстари велось, что в первый день косьбы надевали одежду поновей, поярче, работу бросали скоро, собирались вместе и обедали на берегу Чулыма. Понятно, не обходилось без вина, выпивали для веселья, и луговину распирало от громких песен.
Глухой тоской обернулись воспоминания.
Уже не раз ловил себя Романов на том, что жалкует о прошлом, что охотно поддается этой гнетущей, но сладкой тоске.
Кажется, и вспоминать-то нечего. Все работа да работа. С мальчишества, считай, на реке, все руки тросами изорваны и мозоли на ладонях, видно, навсегда остались. Выматывал лесок… А жилось ему до войны как-то безоглядно весело, беззаботно. Была еще мать жива, с братаном младшим всегда душа в душу, а потом вольным казаком ходил! В прошлом году схоронили родительницу, и с Мишкой они вдвоем остались. Больше недели от брательника письма нет. Жив ли? Тихон тряхнул головой, отогнал то страшное, что не раз уже являлось к нему и пугало. Как же так, если не будет Мишки?! Не придет вечером с Чулыма, не сядет за стол, не выложит усталых рабочих ладоней, не засмеется… Такие далекие — такие близкие довоенные дни… Они казались сейчас настоящим счастьем. Не было в них страха за Мишкину жизнь. Не было тревог и болей за жизнь других поселковых, и не висел на Романове тяжелый груз его теперешних забот и дел. Ну, дела своим чередом — Чулым, как и всякая большая река, извечно не дает отдышки людям, не любит, чтобы они праздно жили по его берегам. Новая забота гложет все эти дни начальника. А как и вправду заведут дело с пятой… Иванов — директор, высоко, крепко сидит… Спросят: кто лоцмана на мату послал, чей он, Бекасов. Ах, Романов послал…
Тихон не заметил, как дошел до памятной суховерхой березы. Пласт сена, что упал с вершины стога, бурым пятном лежал на светлой зелени отавы. Романов сходил в тальники, вырубил четыре вершинки, забросил наверх волглую уже кошенину, изловчился и взобрался на стог. Там он связал гибкие талины, съехал вниз и с четырех сторон завертел концы деревин свитыми жгутами сена. Потом старательно подбил осевший стог.
Можно было идти домой.
Она давно увидела Романова и теперь поджидала его.
И он ее заметил, однако не прибавил шагу, припоминал, что некогда связывало их.
Было, любил Тихон Петлину, хотя попервости и думать об этом не смел — красивая, хватало у нее поклонников.
Может, потому, что не подходил, и любопытство ее взяло… Остановила однажды здесь же у Чулыма и, пока дошли до поселка, крепко задурманила она парню голову.
А у него уже Фаина ухажеркой. Не то, чтобы ухажеркой… Так, по-соседски, по-свойски, провожал домой из клуба, зимой, в холода, руки у девки под кофточкой грел… Простоят у забора вечер, промолчат и разойдутся.
Бывало, то поманит Нинка, а то и на глаза не кажись. Нехотя или с умыслом помучила вдоволь. Доходило, что ныряй Тишка в Чулым да не выныривай…
Петлина стояла под желтой осенней талиной и как-то робко, натянуто улыбалась.
Тихон, взволнованный, напряженный, свернул с тропинки, спросил с удивлением:
— Ты чего тут?
— За ягодой ходила.
— Да какая уж ягода теперь… Набрала?
— По оборышам бегала, а гляди — ведро! Пробуй, сладкая.
Он наклонился, взял горсть крупной черной смородины. Ягода и впрямь была сладкая.