— Счастье заслужить?.. Вот ты, сирота, ты с шестнадцати лет пошел сосновые баланы катать… А что мне перепало от хорошего? Давно ли я багор из рук выпустила… Может, нам в семейном повезло? Нет, Тихон, грех тому, кого завидки возьмут на наше счастье. О совести же так скажу: люблю — вот вся моя и совесть. А насчет бабы твоей… Взял ты ее сдуру! Услыхал, что я с Генкой связалась, со зла и женился. И вышло по пословице: что дурно, то и потешно. Не живете, а маетесь оба. Да ты уйдешь от нее. Гляди, кабы она тебя, сердобольного, вторым ребенком навовсе не захомутала…
Женщина ждала слов, ждала хоть какого-то малого намека на перемену их теперешних отношений.
Тихон молчал.
Петлина отвернулась и заговорила с тихой, грустной решимостью, которая теперь наполняла ее:
— Что же… Хватит, побегала я за тобой! Пусть уж вольному — воля, а спасенному — рай… Вот возьму да и дам себе волюшку. Загуляю! Уж ты не обижайся потом, Тишенька, не изводись…
Романов, напуганный, не сдержал себя, крутым плечом дернулся вперед. Уже на ходу оглянулся. Лицо его было страшно.
— Не смей, дура!
Она засмеялась в теплом сосняке тихим, счастливым смехом.
Соседи приплыли в этот же день, почти засветло.
Вдали, на излучине, на трепетной розовости воды одна за другой проступили черные полоски лодок, и, тревожась, Романов сосчитал их. Потом, когда четко означились люди, начальник пересчитал и сплавщиков.
Внизу, уткнувшись носами в темнеющий песок, дремали лодки участка — работу на реке уже кончили. Встречать соседей напрашивались днем также Михайлов и Швора, да Тихон отмахнулся от них. Зачем… Или за долгий день не намаялись? Отдыхать, и весь тут сказ!
Приезжие — народ все уже пожилой — неторопливо вылезали из лодок, кучно топтались у воды — разминали ноги. Звонко гремели пустой посудой кошели и заплечные котомки.
Романов выкручивал ремень на фуфайке, злился. Тридцать шесть человек обещал Иванов! Пятерых нет… Добавь-ка одного человека к пятерым — это ж две лодки дополнительных в работе!
Пора было улыбаться приезжим и говорить всякие веселые слова. Грубоватое, заветренное лицо начальника нацелилось туда, к воде. Раскинул руки и сам удивился своему подлинно веселому, вызывающему крику:
— Эй, чулымцы-родимцы… Юльские медвежатники! Говорят, вы семеро одного не боитесь… Ходи сюда!
На яру еще не стемнело. Теплая полоса зари еще не стекла за черноту молчаливого бора.
К Тихону первым подошел здоровенный бородатый мужчина в длиннополой фуфайке и высоких, легких броднях.
Романов упер руки в бока, так и этак оглядел детину.
— Здоров, знакомец… Хор-рош… А тебя, Андрюха, не гнет, не клонит…
— А что мне доспется? — просиял широким красным лицом Андрюха и похвастал: — Всево-то пятьдесят сполнилось. В робятишках еще хожу…
Тихон помнил многих сплавщиков Чулыма и теперь искренне радовался, пожимая им руки.
— Здравствуешь, Вася Киняйкин! К семье не прибавил?
— С сыном поздравляй…
— Опять сын! От молодец, не бракодел…
Черный, цыганистый Киняйкин скорчил развеселую рожу:
— Так я шапку под подушку клал…
Опять подошел Андрюха, взял начальника за плечи, бесцеремонно повернул к щиту. Простодушно забасил:
— Глянь-ко! Отошел влево — глядит… Вправо шагнул — опять же на меня воинство смотрит! Дивуюсь… Рисованный, а как глазами-то хватит… Ты это для нас поставил? Агитироваш, а, Тиша?
— И для вас…
— Хитер бобер! Мы, конешно… Мы работнем!
— На то плыли, чтобы помочь! — улыбался Киняйкин.
Степенно прошли сплавщики затихающим поселком.
…В сиреневой колдовской сумеречи легко шагнула с клубного крыльца Петлина. И затаенное заворочалось в нем: не моя, не моя…
— Милости просим, дорогие соседи!
В тишине голос Нины обволакивал теплом.
И Тихон попросил мягко:
— Проходите, ребятки. Бросайте котомки, мойтесь и за столы!
Пока сплавщики умывались на улице, начальник медленно прошелся по маленькому зрительному залу клуба. Все отлично старики уладили… На сплошных нарах, вдоль стен, взбитой периной вздымалось сено, и весь зал, протопленный, сухой, кружил голову крепким запахом луга.
Гляди, столы нашлись… Это все Нина, конечно… И цветы в стеклянную банку поставила — молодчина!
От голосов, от неловкости мужской суетни испуганно помаргивали настольные керосиновые лампы, робела теплая, пахучая темнота по углам — тесное, шумное застолье собралось в клубе.
Видно, такой уж особенный дух у сибирской ухи, что ребячит она взрослых и размягчает сердца стариков. У широкой ведерной кастрюли Андрюха не выдержал, откинул назад лохматую голову, заглушил разноголосье своим рыкастым басом: