— Ну, Р-романов… Уха у тебя государская!
— Тару, тару ко мне! — Петлина шутливо пристукивала по столу деревянной поварешкой.
Чашки и ложки оказались у каждого свои — знали соседи, что на Борском участке столовой нет, привезли свои.
— Тихон! Покуль ушица-то не остыла — хлебай с нами! — Андрюха сиял над дымящейся чашкой красным распаренным лицом. — Бери ложку, достигай, наедайся!
Мужики дружно поддакнули:
— Так, так… Садись рядком, хуже не будет!
Романов сбросил фуфайку, присел рядом с Андрюхой. С тихой улыбкой Петлина подала ему чашку.
…После ужина сплавщиков тут же разморил сон, и они, едва раздевшись, повалились на нары. Разнобойный храп валом покатился по клубному залу.
Провожать на крыльцо начальника и Петлину вышел Андрюха. Не умолкал мужик, мягчил голос ласковыми словами:
— Душевно уважил ты нас, Тиша… По нонешним-то временам вона какое хлебово на столы выставил! Ты знай: за нами еще нигде не пропадало, довольнехонек будешь. Работа у тебя ручная, а руки при нас — сделаем все как следоват быть.
Смущенный начальник похлопал по широченным плечам Андрюхи:
— Да хватит, хватит… Заладил! Вот лучше о чем сговоримся: по утрам завтрак налаживайте сами себе. Картошка и рыба в комнатушке за сценой, дрова подвезли. Да, на сцене кадушка соленой щучины — берите, кому в охотку, загодя мы вам заготовили… Ну, обвыкайте тут помаленьку!
— Благодарствуем! Для себя — это запросто, не во труд! — уверил Андрюха. — Захаживай когда вечерами, гостем будешь. А принесешь чего, как хозяина почтим…
— Буду бывать! — пообещал Романов.
…Неслышно дышал теплом прошедшего дня сосняк за поселком, призывно, хмельно манил под свои молчаливые кроны.
Увести бы Романова… Нина тут же прогнала пьянящее наваждение и уже спокойным женским рассудком поняла, что слишком многого хочет она сразу. Известно, какой он, Тихон. Ему и вправду решиться надо, переломить себя. Не легко мужику, где там!
В темноте, кусая губы, Петлина резко сказала:
— Домой мне. Понял?!
…Он остался один — озадаченный, злой.
Вот ведь как… Опять она свой норов кажет! Ну, Нинка…
При случае говорили в Боровом про своего начальника: молодой да ранний. И добавляли, что всегда ему хочется за раз по два горошка на ложку…
Чертыхнулся Романов, дал кругаля у клуба, и домой бы мужику идти, только подался он совсем в другую сторону.
А все оттого, что держалась в Тихоне теплая радость от встречи с юльскими и захотелось ему успеть еще в одном деле. Дело было вовсе не спешное, однако в последние дни нет-нет да и думалось о нем.
Вот провели поселковый сход честь честью, и кто мог — явились на Чулым.
Один Корнев не отозвался, не пришел на реку.
Ну, сторож ты на конюшие участка… Конечно, и сторожба — тоже работа. Только при желании мог бы ты и подмениться, Федор. Тебе бы прийти к начальнику да сказать: так и так, ставь какую ни есть старуху в подменные, а моя мужская обязанность сейчас быть к мате поближе…
Возможно, и не принял бы Романов того предложения Корнева. Сидишь по ночам возле лошадей и сиди… А раз не пришел — поворот другой. Этим самым и задел за живое. Поднял в Тихоне даже и не начальническое, а простое человеческое недоумение: «Неуж война до Федора не дошла и все-то ему побоку…»
В маленькой сырой конюховке крепко, свежо пахло кожей, дегтем и конским потом.
Корнев сидел за низеньким шорным столом спиной к двери и широкой черной тенью застил яркий фонарный свет.
Романов поздоровался, опустясь на лавку, молча смотрел, как ловко изнутри жиденького голенища Федор попадал щетинным концом дратвы в тонкий прокол шила.
Он был еще не стар, Корнев, старила его лишь густая черная борода с двумя ровными полосками серой, пробной седины.
Так уж вышло, что Тихон не видел мужика едва ли не целый месяц и сейчас удивлялся резким внешним переменам в нем. Под глазами Федора висели большие мешки, и мешки эти были явно от голода. Романов знал, что Корнев жил без жены с двумя сынишками очень трудно.
Начальник не удержался:
— Бедово твое дело, а, Федор? Гляжу, хуже бы надо, да некуда.
Сторож не отозвался на эти слова, вскинул худое, заостренное лицо, диковато взглянул из-под черных бровей:
— Чем могу служить, гражданин хороший?
Тихону сразу стало и холодно, и тоскливо в конюховке от этих слов Корнева. Вот, всегда он такой, Федор. Все-то щетинится, и не подступись к нему. Не глуп, себе на уме…