— Поздоровкаемся, что ли… Плыл мимо — заботно, хватко робят у тебя на Чулыме. Лодки снуют туда-сюда. Да, поджила нога, бегаю как настеганный. А ты что дома в тако время? Или начальника из себя корчишь…
Тихон набросил на гвоздь фуражку и огрызнулся:
— Я — каждый день в лодке. Сам ты мотаешься в уборку… Ну, пошли в горницу!
Рожков все же малость пришаркивал раненой ногой, когда шел за хозяином дома. Громко похвастал:
— Какая счас у колхозников задача — скажи! Молотьба и хлебосдача! Вчера последнюю квитанцию получил за зерно. Выполнили заповедь, свезли хлебушко государству. Первыми в районе, учти!
— Гладить вас по головке с усердием… Только не забудь и вторую задачу, сосед хороший. Как там… Жатку с поля — плуг в борозду… Вовремя сей на площади всей! — вспомнил Романов ежегодный призыв районной газеты и рассмеялся.
— Да знаю! — отмахнулся смутившийся Рожков. — И озимя посеем, и зябку поднимем.
В три окна горницы проглянуло солнце, вызолотило бурый мех большой медвежьей шкуры, что лежала у дивана.
Дмитрий Терентьевич семенил от простенка к простенку — смотрел хозяйские фотографии в крашеных деревянных рамках.
Тихон заглянул за цветастую занавеску, что закрывала дверь в спальню.
— Жена, гость у нас…
Вышла Фаина, худенькая, с тусклым сонным лицом. Вяло, без улыбки, поздоровалась.
Присевший к окну Рожков — уж который раз — по-мужски пожалел Тихона: «Такой ходил парнина… и корпусом, и обличьем из десятка не выкинешь, а польстился на какую? Жердина жердиной, ни переду у ней, ни заду… И лицо — глядеть не на что!»
— Гость не кость, за порог меня не выкинешь… — запоздало подхватил Дмитрий Терентьевич и сжалился над Фаиной: что ни говори, а чистотка! Задергушки на окнах без желтинки, фикус в углу промытый, и солнцу на чистом полу весело…
Фаина на стол собрала скоро. Нехитро было и собрать — поставила, что нашлось: чашку малосольных огурцов, кастрюлю картошки да вяленой рыбы. Обедать с мужиками не стала, помешкала у двери, попросила:
— Вы уж тут сами… Пока Вовка спит, схожу в огород…
— Не обессудь, Терентьич, — сказал Тихон, когда жена ушла. — Давно бы уж морковь прополоть, заросла совсем. А завтра на реку пойдет.
— Все резервы в бой… И пацаны, видел, тож на реке.
— Для всех аврал. У меня сейчас с лодками натяжка. Четыре за день сколотим, а две с реки долой — разбивают тюлькой, как ни берегись. Скользнет сутунок из рук, и готово, и выломан борт. Спирту хлебнешь?
Рожков шумно поширкал ладонями.
— Да-авно не разговлялся… Уборошну, можно сказать, кончили — дозволю себе, плесни. А себе?
— На реку идти… В другой раз наверстаю!
— Ну, тебе видней. Как мои девахи? Дочка не надоела в доме?
— Да пусть Катя живет хоть год! Спит вот тут, на диване.
Рожков закурил. После выпитого председатель, обыкновенно, делался веселым, а сегодня его не узнать: широкие брови хмурились:
— Я, Тихон, что приплыл… Любку Степанову домой заберу. Похоронная на отца пришла. Мать — пластом лежит, совсем с горя зашлась. По двору некому убираться у Степановых, а коровенка, свинья… К тому же и парнишонка малой.
— Жаль Григория…
— А то не жалко! — потемнел лицом Дмитрий Терентьевич. — Деловой был мужик и тверезый. Перед женой себя не ронял…
Романов вздохнул.
— Нас тоже война опять кусанула…
— Иди ты! Кого же?
— Дружка, Алешку Семикина, убили!
— Это который светлый? Помню, как же… Здоровяк-от был, трактором не уторкать! Да-а… Сколько уж полегло нашего брата, а войне конца-края не видно.
Тихон налил спирта, теперь в оба стакана.
Рожков понимающе взглянул на грустное лицо начальника участка. Выпили, помянули хороших чулымских мужиков — Григория Степанова из деревни Фоминой заимки и Алексея Семикина из поселка Борового. Помолчали, опустив глаза. Романов дожевал соленый огурец, спросил:
— Дмитрий Терентьевич… Твои колхозники муку продавать не будут? Наши не то что в праздники испечь — поминки справить как следует не могут. Просят женщины, а мне настрого запрещено муку вместо хлеба давать.
Рожков очнулся, покачал головой.
— Плохо у нас будет нынче с мукой, Тиша. Откуда ей лишней быть? Из района нажимают — показывай пример, передовик! Вези зерно дополнительно! И повезешь, как пить дать, повезешь! — председателя разбирала хмельная грусть. — Куды денусь! Район-то не с бухты-барахты. С него за все колхозы спрос. Чем я людей кормить буду целый год? — После некоторого молчания добавил Терентьич: — Опять картошку в квашне месить… Я, Тиша, решил запашку прибавить, поднять целик на Медвежьей гриве.