Мужик уже не кричал, осекся голос. Стонал, слезливыми глазами смотрел на потного начальника:
— В поселок, Тихон Иванович?
— На кой хрен… На конный!
Свернули на конный двор, он широко раскинулся на ближнем краю поселка. Киняйкина положили на остатки старого, прошлогоднего сена.
— Костя! Живо мою Серуху в оглобли!
Швора накидывал в ходок сено, Романов помогал укладывать, вытирал грязным рукавом фуфайки потное лицо.
И тут во двор вбежала фельдшерица с саквояжем в руке. За женой Шворы еще с реки начальник послал Кольку Семикина.
— Что это с ним?
Романов был мрачен.
— А все то же… Наш брат, сплавщик, известно — руки да ноги калечит…
Женщина колдовала на коленях, гремела коробкой со шприцем. Кинула в ладонь Тихона узкую пластинку скальпеля.
— Брючину! А вы — молодцы, догадались…
— Это Андрюха у нас сообразил, подвязкой-то выше колена перехватил!
То, что открылось под штаниной Киняйкина, было страшно.
Фельдшерица то строго поглядывала на тонкий конец шприца, то улыбалась Киняйкину. После укола лицо Василия стало принимать знакомые черты.
— Вот так, все у нас хорошо… — выпевала фельдшерица и уже привычно, сноровисто наматывала на ногу в шине белое марлевое полотенце.
Романов наконец выпрямился, оглядел меркнувшее небо, устало оказал и Кимяеву, и Логачеву:
— Вы, други, идите домой. Какая уж работа!
И подошел к Киняйкину.
— Ну, держись, чулымская косточка… Проведать приеду обязательно.
…Везти мужика предстояло километров семь — в больницу леспромхоза. Торной дороги в тайгу не было, ехать следовало лугами и только у самого поселка лесозаготовителей — бревенчатой гатью, но она была исправна, — это знал начальник.
Киняйкина подняли, уложили на сено в телегу. Швора с женой уселись в передке. Серуха сама взяла с места, кося тревожным глазом, легко вынесла ходок за ворота.
— Осторожно там! — махнул рукой Тихон и тут же, у ворот, тяжело опустился на край питьевой колоды.
Он очень устал, Романов.
Устал от работы на реке, устал от своих бесчисленных забот и тревог, устал от людских бед и страданий, которые неизменно, так или иначе, проходили и через его сердце…
От конюховки, вдоль дощатого заплота, лениво шел Корнев.
«Вывалил, субчик… Любопытство его разобрало!» — раздраженно подумал начальник, приглядываясь к худой, костлявой фигуре ночного сторожа.
Федор подошел и, точно, спросил о Киняйкине:
— Как его угораздило?
В Романове накипало то самое зло, с каким он вышел из конюховки неделю назад. Потому и взорвался начальник торопливыми, злыми словами:
— Это под тебя-то, лежалый камень, вода не бежит… Чтобы кинуться да помочь! Где там…
— Вы ж без меня легонько управились. Видел, пятеро возле одного увивались…
Корнев недобро усмехнулся в бороду, и эта его усмешка вскинула начальника с колоды.
Тихон медленно наступал на сторожа.
— Ну, сиди, сиди сычом… Мы без тебя и с работой, и с бедой сладим! Все, даже дети на реке… А ты?! Слушай, Корнев… Придет день, всем поселком Победу праздновать будем… А вот тебя не позовем, не-ет. Доведется мне тут быть, и близко не подходи — за шкирку, и катись на все четыре! Пусть тебя черная зависть тогда душит. Ты ж человек, и не больше того… Ка-азниться будешь…
Корнев отступал, неловко пятился к конюховке.
Снова усмехнулся, заметно покривил бескровные губы:
— Гляди, шустряк какой! Поглянулось ему, опять он меня скоблить вздумал! Ты, начальник, лучше уходи! Я — памятливый, я напомню тебе опять кой-что… Не случись тогда меня, глядишь, ты сидел бы здесь сторожем, да тошняком, как я, давился… Уходи-и…
«Ой, начальник, начальник… Легко в твоем-то положении глотку драть. Хошь не хошь — слушай, подчиненный работяга… — думал Романов, вышагивая домой. — Душевней бы надо с Федором, какие-то другие слова сказать. Такую речугу закатил, что самому теперь стыдно. Ишь, второй Кожаков нашелся!»
Тихон потоптался на крыльце, вздохнул, надо было идти в сени, сдирать с себя все мокрое и грязное да мыть руки.
Жена была еще на реке. Вовку нянчила старая соседка. Пустой дом не держал, съестное на глаза не попало. Хлеб, правда, и на виду лежал, но это к ужину кусок оставлен. Пощипал Романов в огороде горох, перемахнул через прясло и пошел к своему тополю. Он всегда приходил к нему, когда вот так нутряное подпирало.