— Как Киняйкин в больнице, поправляется? — сдержанно, как бы невзначай, опрашивает Корнев.
Романов разом постигает, что за этим вопросом Федора скрывается многое. Права Никольская, запало Корневу в душу увечье Василия. Не просто запало — на лодки вот привело. Ну, ну…
— А ничего, — торопится с ответом Романов. — На поправку пошел Вася! Всем привет, жалкует, что не с нами…
Начальник ловит на себе взгляд Индукаева. Любит старый остяк, чтобы в общем разговоре и его не обошли.
— Как, Гаврилыч, не сидят мужики без кокор?
Старик хитровато щурит на солнце узкие щелки глаз, сияет широким желтым лицом.
— Хватат их, товарища начальник. А ты чо токо коворил… Ты коворил Наське моей нова юпка шей. Нет юпка! — Индукаев переводит дух, блаженно улыбается. — А шипко хороший Наська стал. Топрый, стерва, все ласкат…
— Ох, Гаврилыч, уржесся с тобой! — закинув головы, гогочут братья Чудновы. — Как Наська ласкат-то?
— А сопсем меня не матюкат, стерва…
— Значит, улестил… — весело косится на Индукаева Корнев.
— Каво тамотка улестил, чем улестил?! — смущенный, бормочет Индукаев. — Это товарища начальник, Тишка вон улестил. Посулил нову юпку!
— Будет и юбка, будет и новая кофта твоей Настасье, — не сдерживая веселого смеха, обещает Тихон. — На днях привезут товар. Клевцова справки уже пишет!
Никто еще не увидел, а Романов-то заметил, что к такелажному складу, словно во сне, брела с пустым мешком Пана Сокова.
«За щепой она идет…» — догадался Тихон и помрачнел, представил, что может произойти здесь. Уже один вид сумасшедшей весь настрой рабочим испортит — кому приятно человеческое увечье, его недуги. Отвести надо Пану от мужиков.
Ему, Романову, не впервой принимать на себя беду других — на то и начальник, главный в поселке. Вот и сейчас — отдувайся за чужие грехи…
Успел, перехватил женщину на половине дороги к складу. На ней было грубое холщовое платье под старым мужским пиджаком, на голове клетчатый полушалок.
Помешанная остановилась, напряглась глазами и узнала. Ее красивое некогда лицо искривилось, стало жалким. Пана вскинула искусанные комарьем руки и по-детски захныкала:
— Тишенька, построим лодочку, поищем Павли-ика-а… Кожаков-то не хочет, все от меня прячется-я…
И женщина дико выругалась.
Романов умел ладить с Соковой. Иногда это очень хорошо удавалось ему.
— Пойдем… В контору айда, Пана!
Женщина тут же забыла, куда и зачем шла, покорно поплелась следом, загребая босыми, синими от холода ногами дорожную пыль. Монотонно, плаксиво просила:
— Тишенька, поныряй, поищи Павлика-а…
Романов оглянулся, пообещал:
— Вот с матой кончим, обязательно, обязательно поищем!
У конторки он снова обернулся и сказал то, что говорил уже много раз:
— Заходи, Пана. Талон на хлеб дам.
— Павлика накормлю-ю… — детским счастливым смехом залилась Пана. — Табачку дай, табачку!
Из бухгалтерии, на стук шагов, выглянула Варвара Клевцова. Увидела Пану, испуганно ойкнула и плотно прикрыла дверь в свою клетушку.
Тихон не курил: когда-то отец ремнем раз и навсегда отвадил, но в столе у него всегда водился табак, а случалось, и папиросы «Для охотников».
Пана жадно схватила выложенную на стол пачку махорки, вынула из кармана пиджака гнутую короткую трубку и тут же набила ее.
Павла трубка, мужнина… В том же, левом, кармане пиджака носил… Романов вздохнул. Он отрезал талончик на пятьсот граммов хлеба и подал.
— Ларек открыт, Пана…
Женщина смахнула рукой талончик в мешок. Начальник испугался, даже через стол перегнулся — нет ли дыры, не потеряется ли талончик в дороге?
Мешок был целый, залатанный…
Суматошно мечется по Чулыму северный навальный ветер, ярится, вертит крутые верхи мутных волн. Низкие, рваные тучи несет над холодным жаром осенних лесов. Тоскливо, пронзительно кричат над расходившейся рекой ломкие в крыльях чайки. Это поначалу только, как опустишь руки в воду, обожжет их холодом и стянет жесткими колючими жгутами. И когда через голенище сапог воровски кинется раскатная прибрежная волна — ледяные иглы прошьют до костей разгоряченные ноги. А потом вроде и ничего, притерпится тело. С веселым ожесточением работали сплавщики.