— Ты им отчубучить дай. Дай!
Слова начальника для Васьки — закон, и рванул плясовую.
Фоминские рыжую Дуняшку на круг вытолкнули. Легко, мелким шажком, прошлась по залу девка, потянула за собой светлую грусть частушки военной поры:
Костя бесцеремонно уселся рядом с Романовым. Отирался платком, туманными глазами смотрел на Катеньку, что стояла у окна с подругами. Тихон перехватил этот взгляд парня.
— Свои-то девки хуже? Гляди-ка, за чужой он ухлестывает!
Костя сунулся разгоряченным лицом в плечо начальника:
— Дак, тот же назём, только издалека везем… Глянется мне Катя.
— Смотри. Рожков — мужик серьезный, за кого попало председатель дочь не отдаст, — предупредил Романов.
— А мы не хужей других! Хочу вас, Тихон Иванович, в сваты звать…
— Неуж дело сговорено?.. Ладно, шут его бей! — Начальнику становится радостно за парня. — Ты ж у нас по брони оставленный — женись! Только смотри, чтоб потом у вас все было по совести…
Счастливый, Костя кивает головой:
— Только так и не иначе! — И тут же вспоминает: — Продавщица за рыбой посылает. Кончается, говорит, рыба. Я поеду, мне что-о!
Романов уже несколько дней носит в себе наказ Кимяеву:
— Ты там посматривай, Костя. Может, со стороны кто рыбалит на Долгом. Не забывай, соли тебе мешок даден. Спрятал ты соль?
Парень обижается на начальника:
— Когда, чего казенное бросал — скажете тоже мне! Я мешок-от берестой да сушняком завалил. И в глаза не бросается, и дождь не замочит.
— Поглядывай, однако. Все бывает!
— Бывает, и медведь летает! — весело соглашается Костя. Он тут же вскакивает со скамейки и кидается в круг.
— Ну, да-ает! — развел руками Тихон.
Из зала от мужиков Корнев на взводе вывалил. Потому бороденку держал высоко и уж очень норовил ступать прямо. Так и кидалась в глаза старая солдатская выправка.
«А ведь его домой проводить надо — соседское дело! — подумал начальник. — Чего доброго, завалится где в заулке. Вот тоже житуха у горемыки: придет сейчас, а и поругать его некому. Слаб для спиртного стал…»
В сырую, провальную темноту окунулись с крыльца вместе. Тревожно шумели у клуба березы, невидимые, стегались оголенными сучьями.
— Я эт-та за угол… — объявил Федор Федорович.
— Давай! — разрешил Романов.
Едва Корнев отошел, как коротко хлопнула за спиной дверь, и Тихон скорее почувствовал, что это вышла Петлина.
— Соседа отвести надо. Раскис мужичок.
— На кой он тебе сдался? Дойдет и сам. А не дойдет — добежит…
— Тебе все шуточки…
С болью в просящем голосе Петлина призналась:
— Ждала, что вместе пойдем. Думала, проводишь…
Тихон не знал, что и ответить Нине, не находил путной отговорки. Теперь ему и ее стало жалко. Он вначале сказал, а уж потом испугался своих слов:
— Ступай к тополю. Жди, я — быстро!
…Корнев шел вяло, спотыкался, легонько поругивался.
— Спасибо, дорогой начальник, поддержал! Ведь я бы беспременно пал, кувырнулся…
— Ты какого рожна начальником-то меня все кличешь? — вышел из себя Романов. — Сколь раз просил: брось! Соседи мы, зови Тихоном.
Федор Федорович хихикнул в темноте:
— Гляди-и… Поперек кишок ему встало… Обиделся-а…
— Брось дурака валять, не маленький! Ох и едучий ты, Федор, ох и злой. Не понимаю я тебя!
Корнев замедлил шаг. Заговорил тяжело, с пьяной тоской:
— Не торопись других судить, Романов. Ты встань с моим вровень — тогда куда понятливей будешь! Едучий, вишь, Федька… А знаешь, что чирей и тот за так не садится! Я ране-то каким был. Часом, заговорю — половицы гнулись от смеха, тараканы замертво сыпались с потолка…
Догадывался об этом Тихон и давно ждал, что Федор откроется, сам все свое выложит. Вроде и моменты подходящие выпадали, а вот не получалось… Всякий раз мужик улавливал подспудное желание Романова и переводил разговор на другое.
Улица не означалась, дома в темноте почти не угадывались, слабые, редкие уже огоньки в окнах, казалось, светились так далеко, что шагать до них да шагать.
Корнева побалтывало ветром.
— Я тебя за руку, а, Федя?
— Давай, как барышню! — весело разрешил Федор Федорович и вдруг вспомнил самим же начатый разговор. — Я что сердцем-то очужал… Уж больно жизнь-то меня крутила, да все по людской подсказке больше. Работать я люблю. С семи лет на пашне… Правда, отрывали от работы. Два года на германской, а после воевал уж и за Советскую власть. Вернулся эт-то домой, — я без памяти рад был, что опять до плуга дорвался.