В углу огорода Тихон поднял лежавший там обласок, перевалил его через прясло, прыгнул сам и тут же скрылся под берегом.
…Теперь-то Кимяев мог и не спешить. Кошель с едой он отдал, и вообще начальник с Былиным сами теперь управят свое дело. А Игренька, Игренька никуда из сосняка не убежит.
Костя сидел чуть поодаль от Романова и Былина. Он все еще был полон тем, что случилось на озере Долгом.
А на Долгом произошло вот что.
Едва приехал, а приехал почти затемно, что-то сразу Игренька забеспокоился. С дрожью переступал ногами и тревожно всхрапывал.
Парень затаился, замер у потной шеи коня. Вдруг явственно услышал он треск сучьев, и треск этот все приближался.
«А ведь это медведь…» — с острой тоской подумал Костя, чувствуя, как по спине побежал противный холодок страха.
Раздайся тут рев медведя, Кимяев все же не испугался бы так, как испугался он хриплого человеческого голоса:
— Курево есть?..
Парень не знал, что делать, что подумать. По голосу — так не свой, не поселковый… Из чужаков кто? Да как, зачем он очутился здесь, на Долгом?
Костя молчал, пока снова не хрустнуло в кустах. Затрещало, и тут из темноты выступила на поляну широкая приземистая фигура с бледным пятном лица.
— Никак товарищ Былин…
— Штаны у тебя сухие? — дико хохотнул Михаил, принимая кисет.
Малость развидняло у озера, небо над тайгой будто кто неровно, полосами, побелил. В низкой серой наволочи его тихо гасли последние ночные звезды.
Кимяев разглядывал Былина:
— Вы что же, рыбачили или охотились? Оборвались-то как… А грязи-то на одеже…
Былин жадно сосал цигарку. Откашлялся и кивнул головой:
— Охотился! Ага, раздобычился… Только зверь-от мой о двух ногах…
Костя кивнул, закусил губу.
Михаилу, видимо, наскучило в тайге. Говорил охотно, весело:
— Дезертира словил. Как… А ловкость рук и никакого мошенства! Вот что, дорогой Кимяев… На язык накинь замок. Предупредил я тебя, смотри… Пожрать найдешь? Оголодал я тут совсем.
Из еды у парня только и было, что кусок хлеба. Былину хватило его всего на три-четыре хороших укуса. Он спустился к озеру, припал там к воде. Вернувшись, сказал:
— Ну, вот и заморил червячка… Ты, Кимяев, бочку с телеги скидай. Повезем мою добычу. А рыбу после половишь, успеется… Аммоналом, черти, глушите. Эт-то как?
— Так, исполняю приказ начальства…
— Приказ… Ну, после разберемся. Веревка есть?
— Бочку к телеге привязываю, как же…
— Приготовь, понадобится.
Былин повел густым, у озера, сосняком. Вполголоса наставлял:
— Ты не бойся. Теперь он смиреный… Руки связаны, и самого я притянул к сосне. Размотаешь веревку и поведешь. Я с пушечкой следом… Посадишь на телегу — зачаль как следует подлеца. А там знай — погоняй! Опять же повторяю, чтоб шито-крыто…
Шли недолго. Михаил обернулся, тронул за плечо и откровенно похвастал шепотом:
— Как, хорош мой зверина?
— Где?
— Разуй глаза…
Костя выглянул из-за широченной спины Былина и чуть не вскрикнул — впереди, в десятке шагов, притянутый к сосне ременными вожжами, сидел не кто иной, как сам Кожаков! Парень сразу узнал его, не мог не узнать по синему шраму на лбу.
В смятении Кимяев жадно ощупывал глазами Кожакова. Тот, бородатый, в грязной рваной фуфайке, армейских брюках и сапогах, тупо глядел на светлую чашу озера.
«Бывший начальник — дезертир… Это как же так?!» — кричало все в Косте.
Кимяев сидел на сушине, лениво покуривая и не спешил в соснячок за Игреныкой. Разбирало любопытство, как-то обойдутся Романов и Былин с Кожановым?
Зато Былин и Романов торопились.
Былин сидел на пеньке, жадно жевал хлеб.
У Тихона дрожали руки, когда он распутывал вожжи. Освобожденный от них, Коржаков неловко, боком съехал с задка телеги, поднял мутные болевые глаза. Покривил спекшиеся губы на черном лице, тихо попросил Былина:
— Убери ты это. Куда я от вас сбегу — набегался…
— Могу и убрать! — охотно согласился тот и спрятал пистолет в кобуру. — Знать бы должон, что дальше людей не убежишь, Кожаков…
Странно, Тихон не ощущал зла на бывшего своего начальника. Скорее, жалость к нему заполняла Романова. Он вытащил из кошеля хлеб, вторую бутылку молока и подал:
— Поешьте! Как же вы это, а?
Кожаков жадно проглотил хлеб, разом осушил бутылку, в серых, отрешенных глазах его затеплилась благодарность.
— Генка мой жив?
Тихон кивнул.
— Живой. Письмо прислал на днях. В госпитале лежит, ранен. Пишет, на побывку приедет…