Уже у самого берега Тихон увидел Нефедиху с ведром воды и с испугом вспомнил, что ему надо придумать ответ для людей, как оказался он в такую рань у Соковой заводи?
«А новую мату проверял… У него должность такая, обязан за работой доглядывать. А когда, в какие часы — это уж начальника дело!»
Кончили вечером работу — сумрачно и по-осеннему глухо было на Чулыме. Накрапывал мелкий холодный дождь.
Расходились молча. Какие разговоры! Мокрые, еле ноги волокли от усталости.
Только Романов и обронил свою дневную заботу:
— Ну, еще троечку деньков и — все… Мате — мат! А хорошо бы нам березу с флагом отправить…
Сплавщики подтянулись к начальнику:
— Празднично!
— Куда бы с добром! — согласился Комков, осаживая свое большое тело на костыли.
— Нет флага! — сознался Тихон. Он сдерживал шаг, боялся обогнать Виктора.
— Дожили…
— Да был! На сплотке, все лето передовой бригаде вручали. Ветер-то когда задурил… Сорвал с понтона, а ночь как раз… Думал я, Витек, год уж как красного товару прошу…
— Будет флаг! — неожиданно объявила Дарья.
Романов взглянул на Семикину, она смотрела куда-то далеко за черный гребень сосняка, что темнел за поселком.
— Шути больше!
Дарья не ответила, отрешенно, будто кому другому, сказала:
— Рубаху отдам.
На свертке к дому обернулась к начальнику и спросила:
— Алешину рубаху помнишь?
Тихон помнил.
…Предвоенный год, майский праздник, на Чулыме шумный ледоход и — теплынь!
Торжественное собрание в клубе подходило к концу — передовикам вручали подарки.
— Премируется шелком на рубаху стахановец Семикин!
Улыбалась Никольская, вручавшая премии, улыбался и потряхивал светлым чубом смущенный Алексей, веселым ульем гудел зрительный зал.
Дарья просила зайти за рубахой. Самой-то когда нести… Ребятишки не кормлены, корову доить. Опять же и рукавицы залатать — снова дыра на дыре. Как на огне горят!
Романов поужинал и тут же объявил, что сходит к Семикиной.
Слов о флаге жена как будто и не слышала. Другое ее беспокоило:
— У тебя в клубе неладно, однако… Мужики, а через стенку-то девки… Гармошка каждый вечер… Ты за Катериной смотри. До петухов прогуливает, Рожков-то доглядывать просил!
— Да ты что, Фаина… — удивился Тихон. — Когда слышала, чтобы девок у нас обижали. Не помню!
…Дождь перестал, сырые потемки густели под ветлами у огородных прясел. Глухая сентябрьская ночь стягивала черным поясом маленький таежный поселок.
Дарья была рада приходу начальника. Давно не бывал, а при муже знались и домами.
В доме тепло, у железки, на жердочке, сушилась мокрая фуфайка, остро пахло сохнувшими сапогами.
Семикины сидели возле лампы. — Сама починяла рукавицы, Кольша и Венька читали книжки.
Романов вертелся на. лавке подавленный, сам себе противный. И оттого, что до сих пор не набрался духу объявить Семикиной о похоронной, и потому, что задал этот ненужный уже вопрос — пишет ли хозяин? Впрочем, теперь, в войну, все домашние разговоры начинались именно с этого вопроса.
А для Дарьи муж все еще был живым…
— Молчит Алеша, — вздохнула она и откусила зубами суровую нитку.
Такой молодой, ладной бабе вдовой остаться легко ли! — мучился Тихон.
Дарья виновато оправдывалась за Алексея:
— Говорят, всякие случаи на войне бывают… Мы ничего, терпим! Газету, известия с фронта прочитам, и вроде как возле Алешеньки побыли, пороховым дыхнули… Что я сижу! — хватилась она. — Тоже и тебе отдыхать надо. На реку-то первым приходишь.
Стоя на коленях, женщина перебирала в большом сундуке немудреные пожитки, а Романов глядел на беленую стену — там тускло поблескивало знакомое охотничье ружье.
Вспомнились проводины Алексея. Званые уже разошлись, пьяненькие, сидели они в обнимку, и Семикин наказывал жене, убиравшей со стола:
— Ты, Дашенька, как уж не вернусь — Тишке отдай ружье. У него берданка — смех один. Пусть из моего стреляет и помнит!
Романов тогда чуть не в драку полез:
— Чего ты буробишь, Алешка! Да придешь домой — облазим все Чулымские урманы! Тебе восьмого медведя бить!
«Не промышлять больше Семикину Алексею… Может, и мне больше не доведется, — взвинчивал себя Тихон. — От Мишки ничего нет — известно, какие случаи на войне бывают… Винтовку, автомат в руки тебе, Романов, да за младшего, за дружка, за всех поселковых мстить! А тулка Алексея пусть отцовской памятью Кольше остается, до него-то война не дотянется».